Генерал Слащев-Крымский
Шрифт:
А 12 марта полковник Морозов захватил Чаплинку…
Описывая события Юшуньского боя, Яков Александрович не забыл коснуться одного из главных вопросов для военачальника — управления. И вот как он об этом написал:
«Одного телеграфа было мало, надо было видеть бой и распоряжаться так, чтобы все чувствовали, что они на виду и не брошены. Джанкоя покинуть тоже было нельзя, потому что каждый вопрос с фронта, оставшийся без ответа, мог возбудить слухи, что штаб уже снялся под влиянием неудачи на другом участке. Таким образом, сознавая необходимость личного примера, я за весь бой не покинул Джанкоя.
В помощь мне явились лётчики: у меня было 6 летательных аппаратов. Но вылететь на них, чтобы опуститься в Воинке, тоже было невозможно, потому что спуск на размягчённую почву должен был кончиться неудачей. Лётчики летали непрестанно, донося мне о положении своих и неприятельских войск; соответственно этому я отдавал распоряжения, которые с аэроплана сбрасывались боевым участкам.
У войск создалось впечатление, что я сам нахожусь на одном из аппаратов. Благодаря лётчикам картина боя и группировка красных стали мне ясны… Лётчики заменяли телеграф и телефон, всегда отстававший от войск, и все войска обороны Крыма были использованы в бою, конечно, за исключением танков, которые могли кружиться только около своей базы — грязь мешала их движению…»
Рассказав о роли авиации в управлении войсками в Юшуньском бою, генерал Слащёв странным образом, по какой-то причине, совершенно забыл рассказать о её работе. А она, безусловно, была.
В Крыму Якову Александровичу подчинялся 5-й авиационный отряд, вооружённый «Хэвилендами» (DN.9). Аэродром отряда располагался в непосредственной близости от штаба. По данным С. Покровского, «суровая зима 1920 г. (морозы доходили до 25 градусов на земле при сильном ветре) крайне затрудняла работу «Хэвилендов»: замерзали радиаторы, забивались маслопроводы, на подготовку машины к полёту требовалось несколько часов. Первый месяц вся тяжесть работы
Что же касается Юшуньского боя, то всё тот же С. Покровский пишет:
«Юшунь является тактическим ключевым пунктом Крыма: дальнейших естественных рубежей, на которых мог бы задержаться обороняющийся, нет. Сбив противника с Юшуньской позиции, красные получили бы возможность двинуться непосредственно на Симферополь по почтовой дороге, одновременно выходя к железной дороге и тем самым отрезая правую группу войск со штабом обороны от тыла. У генерала Слащёва не было резервов на атакуемом участке. Для парирования удара был оголён правый боевой участок и брошены все наличные части, вплоть до комендантской команды штаба. Однако надежды на своевременный подход их к полю боя не было. Задачу задержать наступление красных взяла на себя авиация. С рассвета 25 февраля (8 марта) в течение всего дня непрерывно наблюдавшие за полем боя, сменявшие друг друга самолёты забрасывали скопившиеся в Юшуни войска и обозы бомбами и обстреливали пулемётным огнём. Результатом этого был беспорядочный отход менее устойчивых частей и обозов на север, и более активные части, ведшие густыми цепями наступление на Юшунь, остались без поддержек. Фланговым ударом (с юга) подошедшей белой конницы они были отброшены и, преследуемые ею, вышли за пределы Перекопского перешейка. Густой низкий туман не позволил самолётам на следующий день принять участие в преследовании.
В Юшуньском бою впервые выявилась могучая роль авиации как подвижного резерва старшего начальника. Имея лишь слабую возможность уничтожения живой силы противника (потери красных от действий самолётов выражались всего в нескольких десятках человек), она настолько потрясает психику войск, что заставляет их отказаться от активных действий. Наиболее чувствительными к воздушной атаке оказываются резервы в сомкнутых порядках, конница и обозы.
Исход Юшуньского боя произвёл сильное впечатление как на белое командование, так и на лётный состав. С него началась энергичная тактическая и техническая подготовка боевой авиагруппы к групповым действиям по наземным целям. Результаты этой подготовки сказались в последующих операциях».
Глава седьмая
Портрет генерала «Яши»
1
Одним из первых, кто попытался рассказать о генерале Слащёве, стал белый генерал Пётр Иванович Аверьянов (1867–1929). В эмиграции он собрал и переработал воспоминания о Якове Александровиче его современников и сослуживцев, написав в 1929 г. в Югославии очерк, который стал приложением к его собственным мемуарам «Страницы прошлого». В основу очерка легли рассказы полковника В.Ф. Фролова — начальника штаба корпуса, которым командовал Я.А. Слащёв, и капитана А.А. фон Дрейтера, начальника команды связи.
В предисловии к очерку Пётр Иванович писал:
«Я лично не знал генерала Слащова, даже никогда не видел его, но его сильная и яркая личность всегда интересовала и привлекала меня. Ещё в 1920–1921 гг., т. е. во время моего переезда из Константинополя в Югославию и в первое полугодие пребывания в этой стране, мне довелось много беседовать о Слащове с его бывшим начальником штаба, Генерального штаба полковником Владимиром Фёдоровичем Фроловым, ныне уже покойным. А в текущем 1929 г. о том же генерале Слащове мне рассказывал много капитан лейб-гвардии Литовского полка Александр Алексеевич фон-Дрейтер, с которым мне пришлось работать в одной комнате в тригонометрическом отделении Генеральной дирекции государственного кадастра Югославии, где он служил чертёжником, а я — вычислителем «координат точек триангуляционной сети». Боевой, сильно контуженный и семь раз раненный капитан фон-Дрейтер участвовал в обороне Крыма Слащовым и в качестве начальника команды связи часто находился в общении со Слащовым.
Кроме того, я никогда не упускал случая побеседовать о генерале Слащове с теми из его бывших подчинённых, с которыми мне приходилось встречаться в Югославии. Результатом всех этих бесед, а главное — рассказов о Слащове полковника Фролова и капитана фон-Дрейтера — является предполагаемая вниманию читателей несколько систематизированная сводка накопившихся у меня сведений о личности генерала Слащова».
Кроме Аверьянова свои воспоминания о Якове Александровиче оставили и другие его современники и очевидцы.
2
Князь Владимир Андреевич Оболенский очень хорошо запомнил самую первую встречу с молодым генералом в Симферополе:
«В условленный час появился Слащов, крайне поразивший меня свои внешним видом.
Это был высокий молодой человек, с бритым болезненным лицом, редеющими белобрысыми волосами и нервной улыбкой, открывавшей ряд не совсем чистых зубов. Он всё время как-то странно дёргался, сидя, постоянно менял положения, а стоя, как-то развинченно вихлялся на поджарых ногах. Не знаю, было ли это последствием ранений или потреблением кокаина. Костюм у него был удивительный — военный, но как будто собственного изобретения: красные штаны, светло-голубая куртка гусарского покроя и белая бурка. Всё ярко и кричаще-безвкусно. В его жестикуляции и интонациях речи чувствовались деланность и позёрство».
В следующий раз Слащёв лично попросил князя Оболенского срочно прибыть к нему в поезд на станцию Симферополь:
«Через пять минут я вошёл в салон-вагон поезда командующего военными силами Крыма.
— Подождите минутку, я сейчас доложу командующему, — любезно щёлкнув шпорами, сказал мне молодой штабной офицер, пропуская меня в общее помещение салон-вагона. В нём я увидел сидевшую на диване перед столом, заставленными недопитыми стаканами и с залитою красным вином скатертью, довольно миловидную, скромно одетую женщину.(…)
Я не успел с ней начать разговор, как меня уже попросили в купе к Слащову. В этом купе прежде всего бросалась в глаза большая клетка с попугаем. Попугай, тоже походный спутник Слащова, имел, по-видимому, огромный аппетит. По крайней мере, не только всё дно его клетки было покрыто большим слоем ореховой скорлупы, но скорлупа была рассыпана по полу и сиденью всего купе и хрустела под ногами. Про этого попугая я прежде уже слышал. Мне передавали недоумение английского генерала, посетившего Слащова на фронте. Слащов всё время разговаривал с ним, обсуждая стратегические вопросы, с попугаем на плече…
По этому поводу генерал говорил своим русским знакомым: «Удивительные все русские люди. У нас в Англии каждый англичанин имеет свои причуды, но он отдаёт причудам часы отдыха, а у вас генерал, командующий фронтом, во время разработки плана военных действий играет с попугаем».
Слащов, весь какой-то помятый, грязный и немытый, привстал с дивана, поздоровался со мной и задвинул плотно дверь в коридор.
— Я прошу вас быть со мной совершенно откровенным, — начал он, когда мы расположились друг против друга на диванах. — Обещаю вам, что для вас ваша откровенность не будет иметь никаких плохих последствий и всё, сказанное вами, останется между нами.
Он говорил со мной тоном милостивого монарха, подбодряющего ошеломлённого его величием подданного.
Эта мысль, пришедшая мне тогда в голову, невольно заставила меня улыбнуться.
— Что вы, Бог с вами, генерал, — ответил я добродушно, — я привык всегда откровенно высказывать свои мысли и никакой тайны я из них делать не намерен.
Слащов, увидав перед собой вместо робкого подданного добродушного дядюшку, сразу перешёл на более простой разговорный тон и спросил:
— Скажите, пожалуйста, что это у вас за разговоры такие происходят в думе? В чём дело?
Я рассказал ему содержание моего доклада об автономии Крыма и стал объяснять, какие причины побудили меня выступить с соответствующим докладом.
Говорил я довольно долго.
Слащов, старавшийся вначале слушать меня внимательно, под конец заскучал и, видимо, был рад, когда я кончил свою лекцию.
— Значит, это у вас тут сепаратизм?
— Нет.
— Ну хорошо, я удовлетворён. А скажите, я слышал, что у вас решили какой-то совдеп устроить. Верно это?
Я рассказал о постановлении губернского избирательного съезда.
— Ну как же вы считаете, нужно мне узаконить существование этого учреждения?
— Избави Бог.
— Так, значит, разогнать?
— И этого не нужно. Учреждение это мёртворождённое и умрёт собственной смертью. Если же вы будете его разгонять, то только заведёте смуту у себя в тылу, смуту ненужную и вредную.
— Ну хорошо. Будь по-вашему.
Слащов задумался и вдруг, весело подмигнув мне, спросил:
— А что бы сказали вы, если бы я приехал к вам на заседание этого совдепа?
— Что ж, отлично, приезжайте и вы убедитесь сами, что я вам дал хороший совет.
Затем мы условились, что я переговорю с членами комитета (кажется, это учреждение было названо каким-то комитетом), и если они выразят желание видеть Слащова на ближайшем заседании, то извещу его телеграммой. Прощались мы приятелями.
Провожая меня к выходу, он вдруг весело обратился ко мне:
— А знаете, я везу с собой шесть большевиков.
— Каких большевиков?
— А видите ли, в Севастополе сейчас неспокойно. Идёт сильнейшая большевистская пропаганда и подготавливается забастовка. Вы понимаете, что положение на фронте очень серьёзно и малейшие волнения в тылу могут погубить всё дело обороны Крыма. Вот я и решил арестовать главных севастопольских смутьянов, которых мне там указали. Теперь я их везу с собой на фронт.
— Зачем же вы их везёте?
Слащов
— Вы думаете, что я их расстреляю. Вот и ошиблись. Я их просто велю вывести за линию наших позиций и там отпущу на все четыре стороны. Если они находят, что большевики лучше нас, пусть себе у них и живут, а нас освободят от своего присутствия».
Третью встречу со Слащёвым Оболенский описывает не менее красочно:
«Заседание в помещении городской управы по категорическому требованию Слащова было закрытое. Оно только что началось, когда в зал вошёл своей виляющей походкой генерал Слащов в сопровождении губернатора и полицмейстера.
Слащов был слегка выпивши, но обратился к собранию с довольно связной и неглупой речью, приблизительно следующего содержания: армия, которой он командует, не обычная дисциплинированная армия нормального времени, эта армия «революционная», легко возбудимая, способная при подъёме настроения на геройские поступки, но подверженная также унынию и панике. Для такой армии особенно важно спокойствие в тылу, ибо каждое волнение в тылу влияет на её настроение. К собранию он обратился с просьбой повлиять на спокойствие тыла и тем помочь армии исполнить свой долг.
Произнеся эту речь, Слащов расположился за столом и, развалившись в небрежной позе, почти лёжа на диване, стал попыхивать трубочкой, пуская из неё густые клубы дыма. Один из местных эсеров взял слово и в очень тягучей речи, подбирая осторожные и округлённые выражения, стал излагать Слащову целый ряд претензий на поведение войск, действия администрации и т. д. Слащов, лёжа на столе, прерывал оратора короткими и резкими замечаниями.
Диалог этот производил чрезвычайно комичное впечатление. Казалось, эсеровский оратор — не революционер, говорящий с генерал-губернатором, а лидер умеренной партии в парламенте, речь которого прерывается резкими выкриками революционера — Слащова.
— Не могу указать, — говорит оратор, — что воинские части не всегда ведут себя как следует…
— Грабят, — кричит с места Слащов, — это я знаю и принимаю меры, сколько могу.
— Власть, опирающаяся на доверие населения…
— Ну это пустяки, когда нужно бить большевиков…
— Раздаются жалобы на злоупотребления администрации…
— Назовите их, и я с ними живо расправлюсь.
И всё в таком же роде. Эсеровский оратор, очевидно, заранее подготовивший длинную парламентскую речь-запрос, совершенно был сбит этими короткими, развязными репликами Слащова. Поминутно прерываемый то сочувственными («верно», «правильно») или протестующими («вздор», «чепуха» и т. п.) замечаниями, он путался и мямлил.
Совершенно было неожиданно отношение Слащова к той части речи оратора, в которой он жаловался на безобразия, творившиеся карательным отрядом, в помощь полиции сформированным местными землевладельцами.
— Этому безобразию будет положен конец, — заявил Слащов, — я их пошлю на фронт.
— Но, ваше превосходительство, — скромно возразил губернатор, — отряд приносит огромную пользу и поддерживает порядок в тылу.
— Для этого у вас есть полиция, а отряд этот восстанавливает крестьян против помещиков. Это безобразие. На фронте он будет полезнее. А землевладельцы, которых мои войска защищают от большевиков, пусть его продолжают содержать… Ну-с, — и он снова стал слушать оратора…
Прощаясь со Слащовым, я у него спросил, признаёт ли он, что я был прав, когда советовал ему не разгонять этого совсем не страшного учреждения.
— Да, вы были правы. Если будет нужно, я всегда готов приехать на такое заседание.
Однако, насколько помню, это было первое и последнее заседание комитета. Как я и ожидал, он отцвёл, не успевши расцвесть.
Больше мне не приходилось встречаться со Слащовым…»
3
Митрополиту Вениамину (Федченкову) также доводилось встречаться со Слащёвым не однажды. Безусловно, его не мог не заинтересовать этот молодой генерал, имя которого было известно в Крыму едва ли не каждому…
Якова Александровича он называет «интересным человеком, полусказочного калибра»:
«Я его видел сам, живя в том же Крыму. Высокого роста красивый блондин с соколиным, смелым взором. Он обладал удивительной способностью внушать доверие и преданную любовь войскам. Обращался он к ним не по-старому: «Здорово, молодцы», а «Здорово, братья». Это была новость, и очень отрадная и современная. В ней уже слышалось новое, уважительное и дружественное отношение к «серому солдату». И я видел, как отвечали войска. Они готовы были тут же броситься по его слову в огонь и воду.
Но когда требовалось принять строгие меры, например, против грабителей, спекулянтов, тот же Слащёв не останавливался и перед смертной казнью. Это тоже все знали. И его любили и боялись, но и надеялись: Слащёв не выдаст. И действительно, говорят, однажды большевики прорвались-таки в одном месте. Курьер донёс ему. «Как прорвались? Почему вы к ним не прорвались, мерзавцы? На коней!»
И с маленьким штабным конвоем летит в опасное место, воодушевляет свои войска, гонит противников обратно за перевал. Дело ликвидировано… Вероятно, не так всё это было сказочно и просто, но такая легенда ходила между нами, и ей мы верили. Значит, верили в Слащёва.
Однажды я посетил его в штабе около ст. Джанкой. Отдельный вагон. Встречает меня его часовой, изящный, красивый, в солдатской форме. Оказывается, это бывшая сестра милосердия, теперь охрана и жена генерала. Вошёл Слащёв: на плече у него чёрный ворон. Одна нога в сапоге, другая в валенке — ранен… Бодрящее и милое впечатление произвёл он на меня. Что-то лучистое изливалось от всей его фигуры и розового весёлого лица… «Часовой», конечно, не был при нас… Говорили про него, что он пьёт, и не вино лишь, а даже возбуждающие наркотики… Возможно! (…)
Ходила про него легенда, что он совсем не Слащёв, а великий князь Михаил Александрович. Разумеется, это фантазия, но и она говорит о той легендарности, какой окружено было его имя».
Александр Николаевич Вертинский — эстрадный артист, киноактёр, композитор, поэт и певец, кумир эстрады в первой половине XX века, о своём общении с Яковом Александровичем вспоминал так:
«Однажды вечером, разгримировавшись после концерта, я лёг спать. Часа в три ночи меня разбудил стук. Я встал, зажёг свет и открыл дверь. На пороге стояли два затянутых элегантных адъютанта с аксельбантами через плечо. Они приложили руки к козырьку.
— Простите за беспокойство, его превосходительство генерал Слащов просит вас пожаловать к нему в вагон откушать бокал вина.
— Господа, — взмолился я, — три часа ночи! Я устал! Я хочу отдохнуть!
Возражения были напрасны. Адъютанты оказались любезны, но непреклонны.
— Его превосходительство изъявил желание видеть вас, — настойчиво повторяли они.
Сопротивление было бесполезно. Я встал, оделся и вышел. У ворот нас ждала штабная машина.
Через десять минут мы были на вокзале. В огромном пульмановском вагоне, ярко освещённом, за столом сидело десять — двенадцать человек. Грязные тарелки, бутылки и цветы… Всё уже было скомкано, смято, залито вином и разбросано по столу. Из-за стола быстро и шумно поднялась длинная, статная фигура Слащова. Огромная рука протянулась ко мне.
— Спасибо, что приехали. Я ваш большой поклонник. Вы поёте о многом таком, что мучает нас всех. Кокаину хотите?
— Нет, благодарю вас.
— Лида, налей Вертинскому! Ты же в него влюблена!
Справа от него встал молодой офицер в черкеске.
— Познакомьтесь, — хрипло бросил Слащов.
— Юнкер Нечволодов.
Это и была знаменитая Лида (Нина. — Примеч. авт.), его любовница, делившая с ним походную жизнь, участница всех сражений, дважды спасшая ему жизнь. Худая, стройная, с серыми сумасшедшими глазами, коротко стриженная, нервно курившая папиросу за папиросой.
Я поздоровался. Только теперь, оглядевшись вокруг, я увидел, что посредине стола стояла большая круглая табакерка с кокаином и что в руках у сидящих были маленькие гусиные пёрышки-зубочистки. Время от времени гости набирали в них белый порошок и нюхали, загоняя его то в одну, то в другую ноздрю. Привёзшие меня адъютанты почтительно стояли в дверях.
Я внимательно взглянул на Слащова. Меня поразило его лицо. Длинная, белая, смертельно-белая маска с ярко-вишнёвым припухшим ртом, серо-зелёные мутные глаза, зеленовато-чёрные гнилые зубы. Он был напудрен. Пот стекал по его лбу мутными молочными струйками. Я выпил вина.
— Спойте мне, милый, эту… — Он задумался.
— О мальчиках… «Я не знаю зачем…»
Его лицо стало на миг живым и грустным.
— Вы угадали, Вертинский. Действительно, кому это было нужно? Правда, Лида?
На меня глянули серые глаза.
— Вы все помешаны на этой песне, — тихо сказала она.
Я попытался отговориться.
— У меня нет пианиста, — робко возражал я.
— Глупости. Николай, возьми гитару. Ты же знаешь наизусть его песни. И притуши свет.
Но сначала понюхаем.
Он взял большую щепотку кокаина. Я запел.
И никто не додумался Просто стать на колени И сказать этим малышкам. Что в бездарной стране Даже светлые подвиги — Это только ступени В бесконечные пропасти К недоступной Весне!Высокие свечи в бутылках озарили лицо Слащова — страшную гипсовую маску с мутными глазами. Он кусал губы и чуть-чуть раскачивался. Я кончил.
— Вам не страшно? — неожиданно спросил он.
— Чего?
— Да вот… что все эти молодые жизни… псу под хвост! Для какой-то сволочи, которая на чемоданах сидит!
Я молчал. Он устало повёл плечами, потом налил стакан коньяку.
— Выпьем милый Вертинский, за родину! Хотите? Спасибо за песню!
Я выпил. Он встал. Встали и гости.
— Господа! — сказал он, глядя куда-то в окно. — Мы все знаем и чувствуем это, только не умеем сказать. А вот он умеет! — Он положил руку на моё плечо. — А ведь с вашей песней, милый, мои мальчишки шли умирать! И ещё неизвестно, нужно ли это было… Он прав.
Гости молчали.
— Вы устали? — тихо спросил Слащов.
— Да… немного.
Он сделал знак адъютантам.
— Проводите Александра Николаевича!
Адъютанты подали мне пальто.
— Не сердитесь, — улыбаясь, сказал он. — У меня так редко бывают минуты отдыха… Вы отсюда куда едете?
— В Севастополь.
— Ну, увидимся. Прощайте. Слащов подал мне руку.
Я вышел».