Генерал Слащев-Крымский
Шрифт:
5
Второе действие пьесы «Бег» — «Сон второй» начинается с описания зала «на неизвестной и большой станции на севере Крыма»:
«На заднем плане зала необычных размеров окна. За ними чувствуется чёрная ночь с голубыми электрическими лунами.
Случился зверский, непонятный в начале ноября месяца в Крыму мороз. Сковал Сиваш, Чонгар, Перекоп и эту станцию. Окна оледенели, и по ледяным зеркалам время от времени текут змеиные огненные отблески от проходящих поездов. Горят переносные железные чёрные печки, горят керосиновые и электрические лампы на столах.
В глубине, над выходом на главный перрон, под верхней лампой, надпись по старой орфографии «Отдъление опъративное».
Стеклянная перегородка, в ней зелёная лампа казённого типа и два зелёных, похожих на глаза чудовищ, огня кондукторских фонарей. Рядом со стеклянною перегородкою на тёмном облупленном фоне белый юноша на коне копьём поражает чешуйчатого дракона. Юноша этот — Георгий Победоносец, и перед ним горит гранёная разноцветная лампада.
Зал занят офицерами генерального штаба. Большинство из них в башлыках и наушниках…
Бесчисленны полевые телефоны, штабные карты с флажками, пишущие машины в глубине. На телефонах то и дело вспыхивают разноцветные сигналы, телефоны поют нежными голосами.
Штаб фронта стоит третьи
Именно здесь и появляется самый главный герой Михаила Булгакова:
«Там, отделённый от всех высоким буфетным шкафом, за конторкою, на высоком табурете, сидит Роман Валерианович Хлудов».
Как великий художник, Михаил Афанасьевич не жалеет для него всей палитры имеющихся красок:
«Человек этот лицом бел, как кость, волосы у него чёрные, причёсаны на вечный неразрушимый офицерский пробор. Хлудов курнос, как Павел, брит, как актёр, кажется моложе всех окружающих, но глаза у него старые.
На нём плохая солдатская шинель, подпоясан он ремнём по ней не то по-бабьи, не то как помещики подпоясывают шлафрок. Погоны суконные, и на них небрежно нашит генеральский зигзаг. Фуражка защитная, грязная, с тусклой кокардой, на руках варежки. На Хлудове нет никакого оружия.
Он болен чем-то, этот человек, весь болен, с ног до головы. Он морщится, дёргается, любит менять интонации. Задаёт самому себе вопросы и любит на них сам же отвечать. Когда он хочет изобразить улыбку — скалится. Он возбуждает страх. Он болен — Роман Валерианович.
Возле Хлудова, перед столом, на котором несколько телефонов, сидит и пишет исполнительный и влюблённый в Хлудова есаул Голован».
«Энциклопедия Булгакова» так раскрывает этот образ, созданный писателем:
«Сам С(лащёв) стремится создать в мемуарах образ болезненно раздвоенного человека, пытающегося обрести утраченную веру и испытывающего муки за то, что служит делу, в правоте которого сомневается: «…B моём сознании иногда мелькали мысли о том, что не большинство ли русского народа на стороне большевиков, ведь невозможно, что они теперь торжествуют благодаря лишь немцам, китайцам и т. п., и не предали ли мы родину союзникам… Это было ужасное время, когда я не мог сказать твёрдо и прямо своим подчинённым, за что я борюсь». Мучимый сомнениями, С(лащёв) подаёт в отставку, получает отказ и вынужден «остаться и продолжать нравственно метаться, не имея права высказать своих сомнений и не зная, на чём остановиться». Но для него «уже не было сомнений, что безыдейная борьба продолжается под командой лиц, не заслуживающих никакого доверия, и, главное, под диктовку иностранцев, т. е. французов, которые теперь вместо немцев желают овладеть отечеством… Кто же мы тогда? На этот вопрос не хотелось отвечать даже самому себе».
Те же муки испытывает булгаковский генерал Хлудов. Он ещё расстреливает и вешает, но по инерции, ибо всё больше задумывается, что любовь народная — не с белыми, а без неё победы в гражданской войне не одержать. Ненависть к союзникам Хлудов вымещает тем, что сжигает «экспортный пушной товар», чтобы «заграничным шлюхам собольих манжет не видать». Главнокомандующего, в котором легко просматривается прототип — Врангель, генерал-вешатель ненавидит, поскольку тот вовлёк его в заведомо обречённую, проигранную борьбу. Хлудов бросает главкому в лицо страшное: «Кто бы вешал, вешал бы кто, ваше превосходительство?» Но, в отличие от С(лащёва), который в мемуарах так и не покаялся ни за одну конкретную свою жертву, Булгаков заставил своего героя свершить последнее преступление — повесить «красноречивого» вестового Крапилина, который потом призраком настигает палача и пробуждает у него совесть. Все попытки С(лащёва) в мемуарах оправдать и приуменьшить свои казни не достигают эффекта (он утверждал, что подписал смертные приговоры только 105 осуждённым, виновным в различных преступлениях, но Булгаков ещё в «Красной короне» заставил главного героя напомнить генералу, скольких тот отправил на смерть «по словесному приказу без номера» — автор рассказа помнил по службе в Белой армии, сколь распространены были такие приказы). Конечно, Булгаков не мог знать эпизода с 25 шомполами из цитированного выше письма Троцкого, хотя поразительно точно показал в «Белой гвардии», что шомпола в качестве универсального средства общения с населением использовали и красные, и белые, и петлюровцы. Однако автор «Бега» не верил в раскаяние С(лащёва), и его Хлудову не удаётся опровергнуть обвинений Крапилина: «…Одними удавками войны не выиграешь!.. Стервятиной питаешься?.. Храбер ты только женщин вешать и слесарей!» Хлудовские оправдания, что он «на Чонгарскую Гать ходил с музыкой» и был дважды ранен (как и С(лащёв)… дважды раненный в гражданской войне, вызывают только крапилинское «да все губернии плюют на твою музыку и на твои раны». Здесь переиначена в народной форме часто повторяющаяся Врангелем и его окружением мысль, что одна губерния (Крым) сорок девять губерний (остальную Россию) победить не может. Смалодушничавшего после этого страстного обличения вестового Хлудов вешает, но потом Булгаков дарует ему, в отличие от С(лащёва), мучительное и тяжкое, болезненное и нервное, но — раскаянье».
Судя по всему, Булгаков долго работал над образом генерала Слащёва. Яркость и противоречивость его фигуры не давали писателю покоя. С. Гаврилов в «Безумном герое Михаила Булгакова», в противовес упомянутой энциклопедии, достаточно смело предполагает:
«Булгаков несколько раз перечитал мемуары Якова Слащёва и не поверил устойчивым сплетням о том, что талантливый военачальник был алкоголиком, наркоманом и психически больным человеком. Булгаковский Слащёв-Хлудов возвышается над всеми противоречиями своего характера и обнаруживает неожиданно чувствительную натуру. Война для него — тяжёлая работа. Он устал, не может спать, набирает сон по очкам и бредит внутренними монологами: «Что со мною? Душа моя раздвоилась, и слова я слышу мутно, как сквозь воду, в которую погружаюсь, как свинец. Оба, проклятые, висят на моих ногах и тянут меня во мглу, и мгла меня призывает…»
В его монологах, обращённых к тени повешенного вестового Крапилина, удивительным образом сочетаются «высокий штиль» и свойственная Хлудову разговорная лексика: «Пойми, что ты просто попал под колесо, и оно тебя стёрло, и кости твои сломало. И бессмысленно таскаться за мной. Ты слышишь, мой неизменный красноречивый вестовой?»
Из построения такого «речевого потока» драматург создал своеобразный, запоминающийся образ неординарного боевого генерала и человека. Он достаточно мягок, душевен, психологически открыт и… почти романтичен.
Эмоциональный
Слащёв, сохранявший по отношению к Врангелю публичную лояльность, проявил своё истинное отношение к нему на страницах книги. Конфликт Слащёва — Врангеля, спроецированный в «Беге» на Хлудова и главнокомандующего, подан Булгаковым так, как объясняет его сам Слащёв. Драматург правильно почувствовал реальную ситуацию в Крыму. Он не поверил Врангелю, ославившему Слащёва как сумасшедшего. Автор пьесы понял, что это был «манёвр» Врангеля, который спасал союз с Антантой и принёс в жертву этому союзу популярного в армии генерала. Зато Булгаков проницательно поверил «сумасшедшему» Слащёву.
Доктор в прошлом и писатель в настоящем поставил свой нравственный диагноз опальному полководцу. Драматург создал портрет крупного военачальника и настоящего патриота-идеалиста».
6
В заключительной части отзыва на пьесу «Бег» (политическое значение пьесы), а фактически в доносе, видного большевика П.М. Керженцева (выступающего в роли министра культуры тех лет), написанного в Политбюро ЦК ВКП(б) до 6 января 1929 года, говорилось:
«1. Булгаков, описывая центральный этап белогвардейского движения, искажает классовую сущность белогвардейщины и весь смысл гражданской войны. Борьба добровольческой армии с большевиками изображается как рыцарский подвиг доблестных генералов и офицеров, причём совсем обходит социальные корни белогвардейщины и её классовые лозунги.
2. Пьеса ставит своей задачей реабилитировать и возвеличить художественными приёмами и методами театра вождей и участников белого движения и вызвать к ним симпатии и сострадание зрителей. Булгаков не даёт материала для понимания наших классовых врагов, а, напротив, затушёвывал их классовую сущность, стремился вызвать искренние симпатии зрителя к героям пьесы.
3. В связи с этой задачей автор изображает красных дикими зверями и не жалеет самых ярких красок для восхваления Врангеля и др. генералов. Все вожди белого движения даны как большие герои, талантливые стратеги, благородные, смелые люди, способные к самопожертвованию, подвигу и пр.
4. Постановка «Бега» в театре, где уже идут «Дни Турбинных» (и одновременно с однотипным «Багровым островом»), означает укрепление в Худож. Театре той группы, которая борется против революционного репертуара, и сдачу позиций, завоёванных театром постановкой «Бронепоезда» (и, вероятно, «Блокадой»). Для всей театральной политики это было бы шагом назад и поводом к отрыву одного из сильных наших театров от рабочего зрителя. Как известно, профсоюзы отказались покупать спектакли «Багровые острова», как пьесы, чуждой пролетариату. Постановка «Бега» создала бы такой же разрыв с рабочим зрителем и у Художественного театра. Такая изоляция лучших театров от рабочего зрителя политически крайне вредна и срывает всю нашу театральную линию. Художественный совет Главрепеткома (в составе нескольких десятков человек) единодушно высказался против этой пьесы. Необходимо воспретить пьесу «Бег» к постановке и предложить театру прекратить всякую предварительную работу над ней (беседа, чистка, изучение ролей и пр.)».
К слову сказать, 29 января 1929 года комиссия Политбюро ЦК ВКП(б) в составе товарищей Ворошилова, Кагановича и Смирнова, ознакомившись с содержанием пьесы Булгакова «Бег», признала постановку этой пьесы в театре нецелесообразной. На следующий день все члены Политбюро ЦК ВКП(б) проголосовали за это решение.
Примечательно, что сам Иосиф Сталин в своих выступлениях соглашался: «Дни Турбиных» — «антисоветская штука, и Булгаков не наш». Хотя сама пьеса ему понравилась, её постановка была разрешена на год, а позже ещё неоднократно продлевалась. С «Бегом» же произошло всё гораздо трагичнее. Как пишет В.И. Сахаров, судьба этой пьесы стала «первым звонком», предвестием крушения всей театральной судьбы Михаила Булгакова:
«Именно здесь началась путаница, странные совпадения, роковые случайности, неясные предчувствия, надежды, сменяющиеся отчаянием, следующим образом описанные в послании к уже готовившемуся к отъезду в Париж Е.И. Замятину 27 сентября 1928 года: «Вообще упражнения в области изящной словесности, по-видимому, закончились. Человек — разрушен… Что касается этого разрешения, то не знаю, что сказать. Написан «Бег». Представлен. А разрешён «Багровый остров». — Мистика. — Кто? Что? Почему? Зачем? — Густейший туман окутывает мозги»».
«В советской России такая пьеса была не нужна. Но и в Париже, где происходило одно из действий пьесы, «Бегу» как-то не обрадовались, когда пьеса была, наконец, опубликована. Ибо в ней показано, что распалась великая цепь времён и одним концом ударила по утратившей своих лучших сынов и дочерей и огромные духовные и материальные сокровища России, другим по обречённой на вечный «мёртвый бег» (пророческое название вышедшего в 1922 году в Берлине романа Глеба Алексеева) эмиграции. Здесь крылся прозорливый исторический упрёк, и все умные читатели «Бега» это поняли, начиная со Сталина, Горького и Станиславского.
Борьба вокруг «Бега» снова велась на уровне Политбюро, где Сталин вычеркнул из подготовленного Ворошиловым проекта решения слово «политически» («политически нецелесообразным») и тем самым отменил неизбежные репрессии. Вмешательство великого пролетарского писателя также ничего не дало, о чём сказано в очередной агентурно-осведомительной сводке ОГПУ: «Горький поддерживал пьесу в «сферах», кто-то (Сталин, Орджоникидзе) сказал Ворошилову: «Поговори, чтобы не запрещали, раз Горький хвалит, пьеса хороша», но эти слова, по мнению Булгакова, не более чем любезность по отношению к Горькому».
Л.E. Белозёрская так охарактеризует потрясение Михаила Булгакова в связи с гибелью пьесы «Бег»:
«Ужасен был удар, когда её запретили. Как будто в доме появился покойник…»
Не пройдёт и десятилетия, как состояние здоровья великого писателя станет резко ухудшаться. Врачи диагностируют у него гипертонический нефросклероз. Но Михаил Афанасьевич продолжал употреблять морфий, прописанный ему ещё в 1924 году, с целью снятия болевых симптомов. А 10 марта 1940 года наступит смерть, так и не давшая Булгакову дожить до своего 50-летнего юбилея.
Глава третья
Прощание с юностью. Академия
1
— Надо считать под манёвром и манёвр людской, и манёвр огневой, — обращаясь к слушателям, говорил Яков Александрович. — Я особенно подчёркивал принцип частной победы потому, что у каждого командира на войне является соблазн и стремление всюду заслонить себя «забором».
Посмотрим просто — охранение — надо охраняться, никто против этого не спорит, но… как его выставить, когда в жизни (постоянно) фронт не будет соответствовать уставным формам. Что же делать?