Генерал террора

Савеличев Аркадий

— Тогда ступайте в объятия к ним — не будут кричать.

Что за женщина эта 3. Н.! С ней и премьеру не справиться. Савинкову хотелось выйти и вышвырнуть его за дверь вместе с камуфляжными картузами, гетрами, со всей наркотической чепухой. Но он знал, что 3. Н. и сама хорошо управится, а с Керенским всё равно придётся говорить завтра, вернее, поутру, накануне отъезда к Корнилову. Он поудобнее уселся в кресле и попытался сосредоточиться на стихах, которыми были буквально пропитаны все разбросанные и скомканные бумаги. Да-а...

«Когда предлагали мне родиться — не говорили, что мир такой. Как же я мог не согласиться?»

Стихи

ли, бунт ли оскорблённой души? Но кто мог оскорбить Антона Крайнего — надо же выбрать себе такой псевдоним! «Как ей хочется быть мужиком», — вдруг понял Савинков.

Какие там стихи! Слышно даже через двое дверей:

— В объятия? Но они идут на разрыв с демократией. Как я могу это допустить?! Я? Я? В такое трагическое время ставший у руля революции?..

Савинков, кажется, хотел, чтобы его услышали — уже почти в полный голос им вторил:

Здесь всё — только опалово, Только аметистово, Да полоска заката алого, Да жемчужина неба чистого...

Нет, это уже не Антон Крайний — Антон Крайний бушевал там, за стенами кабинета, перед самим премьер-министром:

— А я вам говорю: боитесь! Не бойтесь... не бойтесь, дорогой Александр Фёдорович. Мы с вами...

«Я — с вами», так будет верней, — поправил Савинков.

— ...мы все с вами. Покруче нажимайте. Помните, что вы — всенародная власть, вы над партиями...

— Не «над», а «под»!

— Вот именно, Александр Фёдорович, вот именно. Выбирайтесь из этого подполья. Властвуйте же наконец!

В ответ широкий, нервный топот но гостиной. Уж кто-кто, а Савинков-то знал: давно Керенский пытается сделать из себя этакого самодержца, для чего и поселился в Зимнем дворце, в прежних царских покоях, и даже на трон как-то перед министрами садился, а уж вся остальная атрибутика — столовые приборы, царские погреба, услужение, автомобили, ковры, непомерные кровати — это и царю-то, наверное, претило, поскольку было от рождения привычным. А вот присяжному поверенному — нравится, ещё не накушался царского пирога. Прохвост... но на кого же им садиться? Где Рыжий, где Белый, где Конь Вороной?.. Не может быть, чтобы только Конь Бледный и оставался!

— Его затопчет Бледный Конь...

— Ну, это уже ваша версия. Помнится, у меня было - Рыжий Конь?

— Который раз мы с вами спорим? Который? Пойми те же: Бледный! Четвёртый, последний Конь Апокалипсиса. «...Конь Бледный, и на нём всадник, которому им Смерть; и ад следовал за ним...»

Савинков вдруг заволновался:

— Да — ад. Именно так и будет. Своей смертью мне не помереть. Не удастся, дорогая 3. Н.!

Вот тут уже страха никакого не было. Всё унеслось, поднялось ввысь — к облакам. На земле осталась только какая-то высшая, надчеловеческая уверенность. Он спокойно напоследок поцеловал ей руку и деловито признался:

— Вам можно доверять всё... даже и это... Завтра, самое крайнее послезавтра, как только окончательно уговорю Керенского, я еду в ставку Корнилова. Если мы не хотим все погибнуть и вместе с собой погубить Россию, надо вводить военное положение. К. С. К.! Керенский не может без Савинкова, Савинков не может без Корнилова,

а все трое мы не можем друг без друга, хотя и торгуемся... как жиды в какой-нибудь лавчонке. Но Россия — не лавочка! Еду. Решаюсь. Не поминайте лихом.

Он не хотел выслушивать напутствий и вышел своей твёрдой, быстрой походкой.

VII

Вагон военного министра был прицеплен к курьерскому поезду. Обычный вагон, в котором ездили и царские министры, с той только разницей, что шёл он по новой, задезертиревшейся, обезумевшей России. Кругом мешочники, никому не подчиняющаяся, но вооружённая солдатня. Вагоны берут приступом, даже не спрашивая, в какую сторону они идут. Лишь бы ехать. Лишь бы в пути ухватить что-нибудь пожрать. А охраны почти не было, всего-то адъютант Патин да четверо юнкеров. Зато — каких! Одним своим молодцеватым видом, выправкой, а главное, смертной решимостью в глазах останавливали лезущую на подножки толпу. Вдобавок и пулемёты на площадках, как раз по две пары, направо и налево. Когда становилось совсем невмоготу, над головами, сшибая запаршивевшие, с содранными кокардами, фуражки, рассеивались громовые очереди, иногда даже счетверенные. Страх всё-таки сдерживал толпу, и это ещё больше укрепляло Савинкова в мысли:

«Военное положение. Везде. По всей России. И прежде всего на железных дорогах. Ничего, Троцкие-Тоцкие почешутся, но согласятся. Им тоже деваться некуда. Призрак всеобщей анархии кого угодно в объятия бросит».

Он покуривал неизменную сигару и сквозь щель занавески посматривал на мятущуюся толпу, которая ещё не так давно, при прошлогоднем Брусилове, и во время июньского наступления, при нынешнем Корнилове, была грозной, для немцев просто недоступной армией. Но этой армии уже не существовало... За два месяца, с помощью Тоцких-Троцких, она окончательно развалилась, и почему немцы, взяв Ригу, вступив в Финляндию, торчат где-то под Нарвой и не берут Петроград — сказать никто не может. Скорее всего, та же анархия, что и здесь. Немцам тоже хочется жрать и грабить.

Потому они в первую очередь прут на хлебную Украину, не встречая никакого сопротивления. А ведь и надо-то совсем немного... Рассказывали, и вполне достоверно, что десяток офицеров во главе с полковником, не надеясь уже на солдат, скрытно выдвинулись с двумя толевыми пушками и четырьмя пулемётами в передний дозорный окоп и так встретили наступавший, тоже под палкой, немецкий полк, что он бежал с криком: «Русиш дивизион!» Так можно ли воевать в таком положении?..

Мысли прервал на какой-то заштатной станции особенно похабный ор за окнами:

— Таперича слобода! Какая ещё военная министра?..

Фуражки сыпались уже вместе с кровавой пеной.

Сейчас пойдут в ход приклады — по стёклам... Савинков деловито приготовил ещё два запасных пулемёта — для себя и для Патина. Не царские времена, браунингами не отобьёшься.

К счастью, машинисты были надёжные. Не дожидаясь положенного звонка, рванули прямо на красный свет и уже поодаль, за станцией, остановились, едва не врезавшись во встречный: на последней стрелке, чирканув концевым вихляющимся вагоном по поручням паровоза, пронёсся всё с теми же орущими, стреляющими куда попало солдатами.