Генерал террора

Савеличев Аркадий

IX

...Петроградским генерал-губернатором Савинков пробыл три дня...

Ни войск, ни полицейских, ни порядочной гражданской дружины собрать не удалось, как ни бился над этим бесстрашный Патин, сам не раз попадавший под смертельный огонь. Время было упущено, время! А элементарной правительственной поддержки от расслюнявившегося вконец Керенского не было... Дай бог себя оборонить и не попасться в лапы распоясавшейся матросни!

Никто не верил ни в красную, ни в белую диктатуру. Посидельцы Смольного, своими речами сотрясавшие своды старинного дворца, на всякий случай запасались фальшивыми паспортами,

чтобы при подходе «черкесов» успеть за финляндскую границу, а министры и без паспортов разбегались, как мыши, всё по той же логике: от греха подальше.

Савинков по старой памяти с несколькими верными людьми ринулся в сторону Выборга, чтобы силами прежней полиции и застрявших там кое-где воинских команд перекрыть границу. Но под Выборгом уже вовсю орудовал немецкий десант, а добропорядочные финны помогали ему. На пристанционных берёзах уже и за Парголовом закачались трупы русских офицеров, поверивших в честное финское слово, мол, мы вас не тронем... А в курортных Териоках показались и немецкие патрули; вели они себя по-домашнему, распоясанно и небоязливо.

— Поручик, когда мы поумнеем?

— Когда наши офицеры поумнеют!.. — правильно понял Патин.

Говорить тут было нечего. Обманутые защитники Отечества стали попадаться чуть ли не за городской заставой. Пойми возьми — кто их развешивал на берёзах! И эти... краснознаменные!.. отряды появились... На первых порах они даже открыто появлялись, маршировали как на смотру, но дальше хоть и сокрылись среди скал, а каждый поезд если и не из пулемётов — глазами, наверно, обстреливали. Поезда ходили уже нерегулярно, так, от случая к случаю.

Савинков вместе с Патиным и несколькими верными друзьями ехал, конечно, не как русский губернатор, которому подчинялся весь этот скалисто-заболоченный край, — все они запаслись паспортами шведских подданных, да и приоделись соответственно. И всё же независимо вскинутая львиная голова была слишком заметной в серой вагонной публике — люкс тоже превратился чуть ли не в общий вагон. В купе лезли без спроса, коридор был забит мешочниками.

По случаю ли, по судьбе ли — те же проводники, что везли его и в апреле. Они не подавали виду, что узнают, но совестливо охраняли от всех дорожных передряг. Один почти постоянно маячил около дверей, отталкивал мешочников и разных подозрительных типов. А открывая, как бы по услуге, дверь, проводники вполне понятно переговаривались между собой:

— Мало красные, мало наши белые — теперь и немцы начнут проверять поезд. Здесь уже есть и ихние патрули. О, ома муа [1] , дожили!

— Все одинаково грабят пассажиров. Попробуй воспрети...

— Да хоть и на станциях! Ома коди [2] ... мой дом сожгли!..

В другой раз:

— Мой туатто [3] расстрелян... как петроградский шпион! А он верой и правдой царю служил.

— Не говори... Моя муамо [4] , служившая прежде кассиршей на Финляндском вокзале, потому, наверно, и жива, что на постое солдаты. Были финские, теперь уже и немецкие. Она-то ничего, стара уже, но моя дочь, о, пергеле [5] !..

1

О, Родина.

2

мой дом.

3

отец.

4

мать.

5

чёрт!

Савинков

закрывал глаза от полнейшего бессилия. Было их всего, русских-то, шесть человек, хоть и с гранатами в дорожных сумках, и с двумя упакованными средь роскошных штор ручными пулемётами, но что это значило?! Разумеется, разведка, всего лишь собственное наблюдение, — может, в этой стороне, ещё не занятой большевиками, удастся организовать оборонительный тыл? В сторону Москвы и Луги подступа не было; надежда оставалась лишь на финское побережье. По слухам, оттуда прорывались уцелевшие русские войска, кто морем, кто побережьем. Их-то ещё не должна была заразить петроградская революция!..

Войска!

Бели и оставались где-то, так прятались, тайком, через леса и скалы пробирались всё в тот же завшивевший Петроград... А верные присяге... застревали на придорожных берёзах...

Утешительного было мало. Чтобы запереть от красной заразы границу хоть с этой стороны, а тем более создать плацдарм для наступления на Петроград, надо, но крайней мере, две-три дивизии, а у него и комендантской роты на ближних подступах не набиралось. Все застрявшие под Выборгом военные потихоньку драпали в сторону Петрограда. Разве можно их обвинять? Да и можно ли остановить?..

Финны ошалели от провозглашённой независимости. Подзуживаемые немцами, они, как истые мясники, резали всякого русского только за то, что он русский. Даже не спрашивая, гражданский ли, военный ли, к Советам, к правительству принадлежит? А ведь здесь, начиная от Выборга, ещё оставались многотысячные русские поселения, не говоря уже о дачниках, и теперь толпы бездомных, перемешанных с переодетыми военными, двигались побережьем в сторону Петрограда, где тайно, где явно, при каждом опасном случае убегая в скалистые дебри. Но финны-то свои места знали лучше русских, вот в чём беда...

Отяжелевших от крови берёз становилось всё больше и больше; а люди в просветах каменистых распадков всё шли и шли. Кажется, сама земля, забитая лесами и гранитными скалами, шевелилась от этого потайного судорожного потока.

— Напрасно мы...

— ...едем? — опять с полуслова понял Патин. — Но что нам делать? Вон!

По шоссе, повторявшему изгибы железной дороги, в сторону Петрограда открыто топал отряд финских егерей; форма частью шведская, частью немецкая, сквозь воинский строй проступало несмываемо чухонское, разношёрстное. Новые финские власти поставили под ружье всё мужское население, кажется, от пелёнок и вплоть до семидесяти лет. На одних шинели болтались, как на детских вешалках, другие и плечами, и ручищами вылезали из них. Каждый посёлок, каждый хутор был вооружён. Маленькая лесная страна не в шутку собиралась воевать с Россией. А пока что у себя наводила железный порядок. Крестьяне, учителя и чиновники занимались своим обычным делом, а чуть что — мчались нарочные на велосипедах и в считанные часы собирали это сельское воинство в единые беспощадные колонны. Пока там, в Петрограде, кричали о границе, финны сами её перекрыли. Охотничий, дикий край по-охотничьи и защищался — лесными дозорами, засадами. Что могли поделать группами и поодиночке пробиравшиеся военные? Кто успел скинуть форму, тот и ружье бросал, а кто дорожил своими погонами... тот украшал... устрашал... придорожные берёзы.

— Партизанская война? Но с кем? — вопросы на этот раз задавал Патин.

Савинков с беспощадной ясностью отвечал:

— С нами.

Стало ясно, что нечего и держаться за эти непримиримые серые скалы. Хватило бы ума, коль потеряли Ригу и Таллин, Гельсингфорс и Выборг, под Лугой и Нарвой ногами упереться. Чтоб ноги-то эти не драпали без оглядки, как вот здесь, на этой безнадёжно потерянной границе...

— О, пергеле, чухонский пергеле!.. — от души чертыхнулся Савинков, всё ещё вроде бы губернатор этого края, и шепнул Патину: — Передай нашим: пора уносить собственные ноги... Выходим. Поодиночке.