Генерал террора
Шрифт:
— В путь, поручик, — обнял его у дверей, в прихожей. — Весна на дворе, пора менять извозчичий полушубок на красноармейскую шинель. Через неделю, не позже, знакомый вам юнкер Клепиков припасёт полное красноармейское обмундирование и вполне надёжные документы. Счастливо... князь Ярославский... и всея великой Волги!
Поручик Ягужин вышел. Савинков как ни в чём не бывало возвратился за стол.
Только тогда открылась дверь спальни — петербургская танцовщица на руках у французского унтер-офицера!
— Хор-роши! Боюсь, скоро я вас разлучу.
— Но не сегодня же? — понял
— Не сейчас же?.. — не поняла Люба.
— Не сегодня, и не сейчас.
— Значит, выпьем, — повеселел Александр.
— Значит, обнимемся! — зашлась в неподражаемом смехе Люба.
Обнялись и так, поддерживая хохочущую танцовщицу с двух сторон, сплетая за её спиной руки, походили по просторной, отнюдь не бедной гостиной.
Умел Саша Деренталь устраивать свою жизнь на парижский лад. Ничего удивительного: свой человек в посольстве.
Посол из Петрограда прямиком через Рыбинск и Ярославль проследовал в Вологду, но место своё в Москве всё-таки застолбил. Военный атташе, канцелярия, ещё кое-что — находилась работа и для переводчика Деренталя. К тому же французского подданного, не подкопаешься.
Это было истинной находкой для Савинкова.
На другой день он позвал, всё через того же Клепикова, на штабную квартиру — в неприметный пока для Чека Молочный переулок — другого поручика, Патина. Как хорошо, что он из Рыбинска родом! Значит, по тем же следам...
— Патин! Вы теперь — князь Рыбинский... и всея Шексны и Волги! Понимаете?
— Понимаю, Борис Викторович. Сделаю всё, чтобы Рыбинск был нашим. Склады? Боеприпасы? Большевики готовят там тылы. Свои главные резервы. С Урала, с Поволжья — всё туда свозят. Источники верные. Мои земляки не учились конспирации, но с оказией передают: везут саратовские горшки, везут уральские бочки... Значит, не надеются ни на Поволжье, ни на Урал.
— Правильно мыслите, поручик. Берите княжество под свою руку. За Рыбинск вы отвечаете. Головой.
Поручение было точно такое же, что и Ягужину. Недоверчивость? Перестраховка? Чего лукавить, люди смертны, а дело, великое дело России, должно жить. Не обижайтесь, господа поручики!
Он велел Патину уезжать, как только вездесущий Клепиков добудет красноармейское обмундирование и необходимые документы, а сам в очередной раз подивился прозорливости поручика. Склады? Боеприпасы?.. Да-да. Ярославль — губернский город, он напрочь отрезал дорогу на Север, но там не было боеприпасов; Рыбинск — город уездный, прямых дорог к Москве не перерезал, разве что на Бологое и Петроград, но были сосредоточены все в нём северные, да и поволжские, уральские, военные склады Совдепии.
Савинков жил теперь постоянно у Деренталей. Эти легкомысленные вроде бы люди умели уютно устраиваться даже в такое неуютное время. Словно бы опять вернулся Париж... некая вечерняя кафешантанная эйфория... и только не хватало Левы Бронштейна, чтоб, откинув его за шиворот от любвеобильной Любы, дать по паршивой харе!..
Впрочем, про себя-то горько потешался: как же, дашь! Лева теперь вон за какими стенами кремлёвскими первопрестольными!
Об этом ему сказал не кто иной, как друг Чарский, если переходить на жаргон давней вологодской ссылки, или полнее и вальяжнее, под стать нынешнему хозяину-наркому — Луначарский.
Вышла встреча, конечно, не в Сокольниках и не в Замоскворечье, а прямо на Красной площади, у Лобного места, Савинков, в память о вековой традиции, вздумал перед Боровицкими воротами сдёрнуть с головы картуз вполне приличного совслужа, а друг вологодский, выплыв из Боровицких ворот, надумал поразмяться пешочком от дел писарских, по хорошей погоде, и тоже, хоть и задом к вратам, снял картуз, утирая ладошкой наметившуюся плешь. Вот и вышло, что они вроде как поприветствовали друг друга. Надо же, у Лобного места! По-старомодному. Без всякого комиссарства.
— Уж не в Вологде ли мы, уважаемый Борис Викторович?
— Уж не к девочкам ли побежали, уважаемый Анатолий Васильевич?
При желании Луначарский мог ещё крикнуть торчавшему в воротах часовому, тот услышал бы, но надо отдать ему должное: двинулся, не оглядываясь, от Кремля прямо на Васильевский спуск. Пожалуй, не от храбрости. Знал ведь друг вологодский, для чего приличный совслуж, даже с портфелем под левой рукой, правую-то держит в кармане нарочито широкого летнего пальто.
— Стрелять не будете?..
— ...если не будете в полицейский свисток свистеть.
— Да у нас и полиции-то почти нет, все на фронте.
— Ага, фронты. Опять фронты?
— Да ведь их создают... люди, подобные вам, не так ли, Борис Викторович?
— Польщён. Горжусь, Анатолий Васильевич. Но... уезжайте-ка вы вместе с Троцкими куда-нибудь подальше от Кремля — глядишь, и фронты вместе с вами в небытие отбудут.
— Да как же это возможно? Власть-то наша.
— Была ваша — будет наша, как говаривали московские карманники. Да и вологодские — не забылось?
— Ну, как забудешь! Молодость революции... молодость жизни... Первая наша встреча — помнится?..
Савинков кивнул. Как это забудешь! После возвращения из Германии, где он «волчий» университетский билет менял на вполне приличный европейский, ему-таки пришлось пять месяцев посидеть в Петропавловке, а оттуда — в Вологду, в ссылку, вместе с молодой женой Верой, дочерью знаменитого Глеба Успенского. Гордись женой, гордись таким родством! Он был тогда социал-демократ, родимый брат не только знаменитому народнику — самому Луначарскому. Много там обреталось таких. Даже «бабушка русской революции» Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская, только что отбывшая четверть века на каторге. У молодого революционера глаза разбегались от знаменитостей. Но почему-то его тянуло к Луначарскому; передавали — тот тоже жаждет встречи. Как же, молодой да ранний; сам Ленин похвалил его статью «Петербургское рабочее движение и практические задачи социал-демократии».