Генерал террора
Шрифт:
Дело прежде всего. Пусть простит Бог, но о живом человеке он в такие минуты не думал.
III
Нет, сам Савинков никогда не пользовался услугами Кира Кирилловича, но понимал, насколько обречены фронтовые офицеры, приезжающие в Питер на побывку. Будучи комиссаром Керенского, а потом и военным министром, он насмотрелся на юдоль офицерскую; без кола, без двора, без семьи, а последнее время и без Отечества — что они могли хранить в душе своей? Дешёвый кабак да публичный дом — вот и вся их святая святых. Легко было обвинять — нелегко утешать. По примеру некоторых западных армий Савинков в своё время пытался узаконить прифронтовые бардачки, чтоб не развозить
— Кир Кириллович, Бобровников. С вашего разрешения, лучший специалист по сифилису и трипперу.
Патин при том не присутствовал, но, хорошо усвоив скупые, точные рассказы Савинкова, да в последний раз и сам познакомившись с доктором, тоже посмеивался. Что заставило его из Петрограда удрать в Рыбинск? Ещё не было случая, чтоб тайное, совершавшееся в укромном докторском доме, становилось явным. Значит, не доносили, не изгоняли. Кто погряз во грехе — уважай эти грехи; заботы доктора не афишировали, но ценили. Солдатне и матросне чего шляться по таким дорогим венерологам? Им и глупых коновалов довольно. К любезнейшему Киру Кирилловичу ходили при больших погонах, а сейчас при больших звёздах. Он подозрительно и насмешливо глянул на заросшего бородой посетителя, к тому же в замызганной солдатской шинельке:
— Вы не ошиблись... молодой-бородатый?..
— Нет, Кир Кириллович, — выдержал Патин его секущий взгляд. — Вы что, забыли меня? Прочитайте.
Была короткая записка от Савинкова: «Кир Кириллович, для этого человека сделайте всё возможное и невозможное». Ни подписи, ни адреса, ни числа, но доктор сразу вскинул другие, пытливые глаза:
Даже невозможное?..
— Как видите.
— Пока не вижу... ни-че-го! Скидывайте штаны. Ложитесь.
Ещё в Питере наслушавшись Савинкова, да потом и переночевав у доктора, Патин и сейчас нечто такое ожидал, но не думал, что так уж простодушно и прямолинейно. Или память разлюбезному доктору отшибло, или совесть всякую. Патин всё же надеялся на некий окольный разговор, который и привёл бы его к цели позднего вечернего визита, — нарочно ведь глухой темноты дожидался, заранее высмотрев и улицу, и дом, и даже, при затворенных тесовых воротах, малоприметную боковую Калитку, предусмотрительно не запертую. Шёл по наитию да по зову натоптанной тропинки. Отыскать питерского доктора, а там видно будет. Коль речь шла о главной конспиративной квартире — тут и себе не доверяй, не только что докторам. Для начала покрутимся, мол, вокруг сифилиса да триппера, а уж после пооткровенничаем — каков он сейчас? В такое время люди за шесть дней продают душу, не только что за шесть месяцев. При всём доверии к Савинкову, Патин не прочь был перед доктором-то повалять дурака.
Но этот несообразный доктор, вальяжный и до невозможности циничный, записку прочитал по-своему: «Скидывайте штаны». Патин хотел сказать тоже что-нибудь этакое, голоштанное, но вспомнил строгий наказ Савинкова: «Держитесь за него. На придурь внимания не обращайте. Лучшей квартиры нам не сыскать». И вместо секундного гнева явился такой же секундный, мгновенный смешок:
— Штанцы, говорите? С превеликим моим удовольствием.
Раздевался не торопясь, выигрывая время и осматриваясь. Доктору уже под сорок, а он всё ещё, пожалуй, холост — дом о том говорил. Большой и просторный, но запущенный. Немудрено, если и сам доктор неделю как приехал из Питера. В соседних комнатах явно кто-то шебаршит ногами, но некая мужская запущенность лежит на всём: и на дорогой старинной мебели, и на коврах, и на крышке поседевшего фортепиано, и даже на самом хозяине, при всей его белой рубашке и атласном жилете. С декабрьской питерской встречи что-то неуловимо сдвинулось в облике доктора, стёрлось, слиняло. Думая об этом, Патин покряхтывал:
— Ох, грехи, грехи наши!..
— Дамские, смею заметить. Настоящие мужчины выше греха. Вы — настоящий?
— Да как вам сказать... Фронтовой поручик.
— Ну, это уже
— Не успел. Сами понимаете, р-революция!
Патин с очень рискованным нажимом произнёс это слово, но Кир Кириллович воспринял его по-домашнему:
— Да, революция. Она меня из Питера прогнала на рыбинские хлеба, а вам погончики подмазала. За год-то, да на фронте, до подполковника, поди, дослужились бы...
— ...если бы немецким штыком мудя не распороли!
— Ух, поручик... Из нашенских? Из пошехонских?
— А что, заметно?
— Да как же — по мудям-то! Ну кто другой так выражается?
— А Лука-то? Лука Мудищев? Бессмертное песнопение греховодника Баркова! Лучшая окопная музыка. В каждой роте под первым номером числился.
— У-у, поручик, да вы и сами грамотнейший греховодник. Считайте, что я ваш неизменный лекарь. На всю оставшуюся жизнь.
— Кто знает, Кир Кириллович, кто знает... Жизнь нынешняя в девять граммов и всего-то, а?
— Предпочитаю — в сто, — не принял его тона доктор и привычно задёргал дверцами буфета. — Штанцы-то пока подтяните, мы её, заразу, пока с наружности погоняем, так, поручик?.. Как вас прикажете называть? Мы ведь в Питере и не познакомились как следует.
— Приказывать уже отвык, а потому прошу: Андрей Тимофеевич. Опять спрашиваю: не узнаете?
— Ну, как не узнать, хоть и при бороде, — дёрнул он е такой силой, что не только эту бородёнку, но и собственные запущенные и отвисшие, бакенбарды мог оторвать. — С приездом в славный град Рыбинск, купеческий, а сейчас и беженский. Но — вопросов не задаю... под трезвую-то руку, без настроеньица.
Слава богу, настроеньице быстро звоном по столу раскатилось. В две минуты «Смирновочка» с шекснинской обновочкой. Наголодавшись в Питере и в Москве, Патин в горенке у Капы успел, конечно, и стерлядочки, наловленной ещё Ваней-Ундером, вкусить, но здесь-то. К копчёной стерлядке и судачок, и балычок, и чёрная икорочка. Ещё и с извинительной усмешечкой:
— Уж пока так... Как подзакусим, можно и горяченького чего. Жены, как изволите сообразить, и здесь не держу пока, но прислужница имеется, — как без услуженьица? Ваша питерская знакомая. Не оставлять же комиссарам на съедение!
Он и сейчас ещё ваньку валял, но добродушно и необидно. При такой негласной профессии — как же иначе? Патин начинал понимать его, радуясь, что штанцы-то пока на ремне держались. Доктор вроде как и позабыл про свои прямые обязанности, самозабвенно правил закуску:
— Что, получше, чем в Москве? Уж про Питер и не говорю! Даже я, при моей-то богатейшей клиентуре, стал селёдочкой ржавой пробавляться, как вам это нравится? — Он незаметно и вторым звоном прошёлся. — Нет, думаю, трипперы трипперами, а я покорнейший слуга настоящей закусочки. Что делать, поизбаловался. Когда человек перед тобой без штанов, изволите понимать, он уже и не полковник, и не генерал, и не граф, и не министр, и не комиссар нынешний — просто задрипанный греховодник, который всей мужской сущностью как хлыст осиновый трясётся. Ну-ка, проговорись! Но — не бывало такого случая. Все знали, и всё это ценили. Когда уж там было скупиться? Я ничего лишнего не запрашивал — мне в полной мере от графских и министерских, да и от нынешних комиссарских щедрот со спасибочком отваливали. Да, поручик... виноват, Андрей Тимофеевич, так-то лучше? Лучше, конечно. Какие в наше время чины! Вот и я сбежал, от нынешних-то голодных чинов, от ржавой селёдочки — к родимой шекснинской стерлядочке. Что, хороша? — с пониманием осмотрел он вздетый на вилку кусок.
— Хороша, — Патин отозвался. — Тут ведь у вас всё красное да с белым помешалось. Поди, наперебой несут?
Он опять одёрнул себя, мол, не зарывайся так далеко-то, но Кир Кириллович и это не стал скрывать.
— Ну, хоть и не совсем наперебой, а, бывает, сходятся на порожке... и красное с белым, и тайное с явным... Денежки, особенно злотенькие царские, все на один цвет, живительный. Под балычок, Андрей Тимофеевич?
— Под балычок, Кир Кириллович!
Так у них ладно и складно пошло, что про штаны вконец позабыли. Какие штаны, если вскоре и прислужница явилась. Патин вполне оценил вкус доктора: