Генерал террора
Шрифт:
Ссыпной пункт устроили на славу. До революции тут были ремонтные мастерские, сейчас ремонтировать стало нечего, а стены оказались хороши, кирпичные, да и крыша ничего, железная, кое-где лишь пробитая от стрельбы. Известно, жались по своим домам и некоторые мастеровые люди — их-то и согнали латать крышу; дыры невелики, снаряды тут не порскали, а от пуль какое средство? Паяльник. Патин и нашёл-то склады именно по этому намёку: ну, с чего, скажите, ползают по крыше с десяток мужиков и грудятся вокруг поднятых туда жаровен? Оловянная посуда, видимо, оставалась ещё с
— Поторопи своих паяльщиков. Вдруг дожди?..
Вышла смешная ошибка, но она была ему на руку: он решительно вошёл в ворота мастерских, стараясь держаться в виду кожаной куртки, — на всякий случай, чтоб не так быстро истинного мастера, за которого его принимали, сыскали и погнали наверх. Для острастки, не высовывая рожи, покричал:
— Паяйте, паяйте у меня!
Голос ничего, подходящий. Сверху, покапывая горячим оловом, ответили:
— И то паяем, Сил Митрич. Да жаровни-то, жаровни? Не на земле же, плохо калят.
Известно, там не разгонишься, хотя дорогой паровозный уголёк шуруют. Ветка тут с близкого главного пути подходила, паровозишко пыхтел, задом подталкивая несколько вагонов, то ли для разгрузки, то ли для погрузки. Приглядевшись, Патин понял: нет, всё-таки грузить собираются. Вагоны крытые, пустые. Их отцепили у ворот мастерских, и паровоз потарахтел уже передним ходом — собирать следующую сцепку. «Ага, жрать хочет Питер!» Бессильная тоска душила его, пока обозревал штабеля заготовленных хлебных мешков. По какой-то причине давно не вывозили, а продотряды, видимо, хорошо шуровали, и по Мологе, и по Шексне, и по ближним волжским берегам, до Костромы, пожалуй, чтоб через Рыбинск, минуя Москву и Тверь, самой северной, спокойной дорогой, и собирались переправить всё в Питер. Погрузочная суета уже начиналась. Не одна кожаная куртка промелькнула; лица озабоченные и радостные, как на пожаре. «Пожар?..» Это слово раскалённым паяльником прожгло ему ошалелую башку.
А сверху кричали:
— Сил Митрич, Сил Митрич! Всё, кажись, не светит?..
— Не светит, не светит, слезайте! — в порыве какой-то бесшабашной отчаянности прокричал в ответ Патин, отбегая за грузовик, который привёз очередную гору мешков.
И вовремя: заслышав грохот спускающихся по лестнице шагов, из маленькой конторки выскочил очень похожий на Патина, примерно так же и одетый, чистенький мастеровой и заругался на чём свет стоит:
— Вы куда, оглоеды? Да там дыр-то, дыр... что осьпин на Дунькиной морде!..
Патин не стал выяснять, кто такая Дунька и кто этот крикливый человек, — бочком, бочком в ворота, по гравийному спуску к реке, под защиту вытянувшихся по речному урезу ивняков, а там и к себе. Будто подгонял кто — спешил. Видно, чуяла нетерпеливая душа — на выходе из дровяника капитан Гордий.
И в мастеровой одёжке — всё равно капитан. Как его не сцапают на улице за неизгладимую
— Ну что?..
— До потолков мешками завалено. Пожалуй, ночью, чтоб не так заметно, будут загружать состав...
— Знаю, я тоже оттуда... случайно на склады нарвался!
— Да, но в воротах пулемёты!
— Охрана не очень большая, только на двух торцевых воротах. Но правду ты говоришь: с пулемётами.
— Да-а... Значит, выпустим из Рыбинска с поклонами?
По лицу капитана, ожесточившемуся и напряжённому, было видно, что он скорее на рельсы ляжет, а вагоны на главный путь не пустит.
— Велика ли ветка? Я не успел узнать... что-то стали ко мне приглядываться...
Патин понимающе кивнул: больше щёлкай каблуками да выше голову дери, капитан!
— Метров четыреста, я всю её вместе с путевыми обходчиками пробузовал.
— Стрелка есть?
— Одна. На выходе к главному пути. Там тоже парные часовые.
— Что ж они, ожидают чего?..
— Да нет, дело обычное: все стрелки под охраной.
— Значит, четыреста метриков — и пшёл крестьянский хлебушек на Питер?!
Патин разделял бессильный гнев Гордия. Но он, пожалуй, лучше его понимал: дело ясное... что дело по ночному времени тёмное! Потому и сказал:
— Мне выспаться надо. Но ты без меня не начинай. Уж больно ты приметный, капитан!
Гордий смерил его прямо-таки зверским взглядом, но смолчал, отворачивая от дровяника к лодкам: он обосновался на той стороне, в Заволжье.
Что-то они между собой делили, но разбираться некогда: Патин с ног валился. В поисках чего-то несуществующего, в скитаниях по ночному Рыбинску и его окрестностям он две ночи подряд не спал — свалился как шальной очередью подкошенный.
Но спал ли? И сколько?..
Растолкал его незабвенный доктор:
— Ну, батенька! Вас пушками не разбудишь. Слышите?..
— Никакие это не пушки, — и со сна понял Патин. — Пулемёты.
— Да? — в восторженном упоении потёр руки Кир Кириллович. — У меня тут один красный командир лежал... пардон, без штанцев... так, верите ли, так и сорвался с лежака. Из окна зарево видно...
— Особенно из моего! — ошалелыми глазами покрутил Патин по глухим, безмолвным стенам, выбегая в потайную дверь.
— Патрули везде на улицах, извольте знать! — прокричал вслед неугомонный доктор.
Об этом и без него можно было догадаться, стоило выглянуть из глухих закоулков. Зарево разливалось по всей верхней окраине, захватывая и другую сторону Волги. Патин нёсся на его свет прямо по прибрежному песку. Маузер, который он на бегу выхватил из тайника, был заряжен, но запасные патроны позабыл прихватить. Да и что делать с маузерами! Пулемёты из пламени палили. Вначале-то казалось — прямо из огня, но чем ближе, тем очевиднее: не склад горел — чадно пофукивали, будто облитые керосином, днём ещё доставленные сюда вагоны, всякие там подсобные бытушки-сараюшки. А склад черным-черно торчал на фоне разлившегося пламени и огрызался из ворот пулемётами. Патин так было и вылетел на убийственный свет.