Генеральная репетиция
Шрифт:
Санитарка еще раз шмыгает носом и отворачивается к окну. Давид. Люда! Людмила. Что, милый? Давид. Где мы сейчас едем, Люда? Людмила. Подъезжаем к реке. Лодки качаются у причала. А на берегу стоит маленький домик. Совсем игрушечный. Поблескивают окна. Из трубы идет дым. Там, верно, живет бакенщик. (Вздохнула.) Если б я могла, милый, я остановила бы сейчас поезд, взяла бы тебя на руки, постучалась в двери этого домика... Многим, я думаю, многим и не один раз приходило это в голову; И еще никто и никогда не отважился почемуто на это ! А ведь как, казалось бы, просто -
Давид (неожиданно, отчетливо и громко). Земля... Большая моя земля!
Долгое молчание. Снова громче и резче застучали колеса, замелькали за окнами чугунные стропила моста.
Санитарка (странным, сдавленным голосом). Мост, Людмила Васильевна!..
Людмила. Ну и что?
Санитарка. Одинцов говорил - помните?!
Гудит поезд. Мелькают за окнами вагона стропила моста. Поскрипывает и покачивается на ремнях пустая койка над головой Давида. Тревожный шепот прокатывается по вагону :
– Мост проезжаем!.. Старшина-то все увидеть хотел!..
– Мост!..
– Мост!..
Людмила (прислушиваясь). Проехали!..
Санитарка. А теперь лесок будет...
Тишина. Стучат колеса. Молчание.
Людмила. Проехали лесок...
Санитарка. Водокачка... Склады дорожные...
И весь вагон повторяет следом за нею:
– Водокачка!..
– Склады дорожные!
– Водокачка!
Санитарка. Сосновка!..
И едва только произносит она это слово, как в окна вагона врывается стремительный разнобой голосов:
– Яички каленые, яички!..
– Варенец, варенец!
– Покупайте яблочки, братья и сестры! Давай-налетай, полтора рубля штука, на десять рублей...
Но поезд, не останавливаясь, проносится мимо. Замирают вдалеке голоса. Стучат колеса. Поскрипывает и покачивается на ремнях пустая койка над головой Давида. Тишина.
И вдруг кто-то закричал, задыхаясь и захлебываясь слезами :
– А-а-а!.. Не хочу, не хочу!.. А-а-а!
Людмила (поспешно встала, прошла в конец вагона). Что с вами, Гаспарян?! Успокойтесь, успокойтесь, голубчик, нельзя так... Ну, тише, тише, тише, тише - успокойтесь!..
Рванув дверь тамбура, в вагон быстро входит Иван Кузьмич Чернышев в белом халате.
Чернышев. Людмила Васильевна, у вас радио включено?
Людмила. Нет, товарищ начальник... А что? Письма из дома?
Чернышев. Сообщение Информбюро. Сейчас должны повторить. Я был в третьем вагоне, там точка в неисправности - я не все расслышал! (Положил руку Людмиле на плечо, тихо проговорил.) Держитесь, дружок! На вас лица нет! Держитесь, прошу вас!
Людмила. Стараюсь! (Позвала.) Ариша, включи радио!
Санитарка. Письма из дома? Людмила. Сообщение Информбюро!
Санитарка включает радиорепродуктор. Тишина. Стук метронома.
Чернышев. Как Давид?
Людмила. Плохо.
Чернышев (наклонился к Давиду). Здравствуй, братец. Здравствуй, Давид... Это я - Чернышев... Ты слышишь меня?
Людмила (после паузы). Он не слышит. Он совсем, совсем ничего не слышит?..
Молчание. Обрывается стук метронома. Слышен голос диктора :
–
Загремел торжественный марш.
Чернышев (взмахнул рукой). Товарищи! Вот... Вот... Вот, что мы сделали! (У него перехватило дыхание.) Я поздравляю вас?.. Вот... Вот, что мы с вами сделали, дорогие мои!..
Гремит марш. Постукивают колеса. Протяжно гудит поезд.
Занавес
ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА
...В конце третьего действия что-то случилось с занавесом.
Он закрывался медленно, судорожными рывками, и в еще темном зале мне послышалось, что кто-то всхлипывает. Я помнил остроту Генриха Гейне, что читателя или зрителя легче всего заставить плакать - для этого достаточно обыкновенной луковицы.
Но после того, как в течение целых трех действий на лицах этих зрителей в этом зале не отразилось ровным счетом ничего, мысль о том, что кого-то из них все-таки прошибла слеза, доставила мне минутное горькое удовлетворение.
Впрочем, когда занавес наконец закрылся и в зале включили свет, оказалось, что я ошибся. Никто и не думал плакать. Просто бутылочную начальницу окончательно расхватил насморк.
Отсморкавшись и с достоинством запихав платочек в рукав, она обернулась к Солодовникову и сказала с искренним огорчением:
– Как это все фальшиво!.. Ну, ни слова правды, ни слова!..
И тут я не выдержал!
Бешенство залило меня, как озноб, и, уже не помня себя, я проговорил отчетливо и громко:
– Дура!
Жена вцепилась мне рукою в плечо.
Бутылочная и кирпичная внимательно, словно хорошенько запоминая на будущее, посмотрели на меня, кирпичная сокрушенно покачала головой, а бутылочная совершенно неожиданно улыбнулась.
...Дней через десять мы будем сидеть с нею вдвоем в ее служебном кабинете на Старой площади, в здании ЦК КПСС.
Уступив настояниям Олега Ефремова, который бессмысленно продолжал надеяться, что еще можно что-то спасти, - я позвонил бутылочной и попросил разрешения придти к ней побеседовать.
Как ни странно, она чрезвычайно охотно согласилась на свидание. И даже без обычного чиновного - позвоните на будущей недельке. Нет, она сказала:
– Приходите, пожалуйста. Завтра вам удобно?
– Да.
– Ну, давайте завтра.
И вот мы сидим с нею вдвоем в ее служебном кабинете. Очень, как выражаются в пивных, культурно сидим. Соколова за столом, в кресле, я напротив, на стуле. За окном - серенький зимний день. Бесшумно падает мелкий снежок. И вообще вокруг как-то удивительно, почти неправдоподобно тихо. Так уж положено в этом здании - говорить негромко, по коридорам ходить чуть ли не на цыпочках. Здесь не смеются и не балагурят, здесь даже телефонные звонки звенят настороженноприглушенно.