Generation Икс
Шрифт:
– Такую погоду обожают полипы, – объявляет Дег, выходя и садясь рядом со мной, сметая шалфейную пыль с расшатанного деревянного крыльца. – В такие дни они бешено размножаются.
– Это тошнотворно, – говорит Клэр, садясь с другой стороны и укрывая меня одеялом (я в одном белье).
– Совсем не тошнотворно. Это же надо видеть, как выглядят иногда тротуары возле патио-ресторанов в Ранчо-Мираж около полудня. Люди смахивают полипов как перхоть, а ступать по ним – все равно что идти по слою воздушных рисовых палочек.
НЕДОДОЗИРОВКА ИСТОРИИ:
время,
Я говорю: «Тс-с», и мы впятером (не забудьте собак) смотрим на восток. Я дрожу и плотнее закутываюсь в одеяло, неожиданно почувствовав, что продрог, и думаю, что в наши дни, похоже, все – хуже некуда: свидания, работа, вечеринки, погода… Может, дело в том, что мы больше не верим в исключительность этой жизни? А может, нам обещали рай на этой планете, а действительность не выдерживает сравнения.
А может, нас надули? Знаете, Дег с Клэр много улыбаются, как и большинство моих знакомых. Но часто мне кажется, что в их улыбках есть нечто механическое или даже злобное; похоже, в том, как они выпячивают губы, нет фальши – это лишь самозащита. Это небольшое открытие поражает меня. Открытие состоит в том, что и Дег, и Клэр в повседневной жизни улыбаются подобно людям, которых при всем честном народе обчистили на нью-йоркском тротуаре карточные шулера – беззлобно, но все же обчистили, и они – жертвы социальных условностей – не решаются выказать свой гнев, но и не хотят выглядеть недотепами. Мысль мимолетная.
ПЕРЕДОЗИРОВКА ИСТОРИИ:
время, когда кажется, что происходит слишком многое. Распространенные симптомы: пристрастие к чтению газет и журналов, к теленовостям.
Первый луч солнца показывается над лавандовой горой Джошуа; но мы трое слишком уж непростые люди, каждый – на свой лад; мы не можем оставить этот момент без комментариев. Дег должен приветствовать зарю вопросом к нам, утренним кличем:
– О чем вы думаете при виде солнца? Быстро. Пока не задумаетесь и не убьете первую реакцию. Будьте откровенны. Пусть жестоки. Клэр – ты первая.
Клэр мгновенно схватывает, что от нее требуется:
– Хорошо, Дег. Я вижу крестьянина в России, едущего на тракторе по пшеничному полю, но солнечный свет таит опасность – и крестьянин выцветает, как черно-белая фотография в старом журнале «Лайф». И еще один странный феномен: вместо лучей солнце начало испускать запах старых журналов «Лайф», и запах убивает хлеб. С каждым нашим словом пшеница редеет. Пав на руль, тракторист плачет. Его пшеница погибает, отравленная историей.
– Хорошо, Клэр. Навороченно. Энди, ты как?
– Дай подумать секундочку.
– Хорошо, я вместо тебя. Когда я думаю о солнце, я представляю австралийку-серфингистку лет восемнадцати где-нибудь на Бонди-Бич, обнаружившую на своей коже первые кератозные повреждения. Внутри у нее все вопиет, и она уже обдумывает, как стащить «валиум» у матери. Теперь ты скажи мне, Энди, о чем ты думаешь при виде солнца.
Я отказываюсь участвовать в этих ужасах. Я не хочу использовать
– Я думаю об одном месте в Антарктике под названием «Озеро Вандана», где не было дождя больше двух миллионов лет.
– Красиво. И все?
– Да, все.
Возникает пауза. А я не говорю им вот о чем: то же самое солнце заставляет меня думать о царственных мандаринах, глупых бабочках и ленивых карпах. И о каплях жаркой гранатовой крови, которая сочится сквозь потрескавшуюся кожуру плодов, гниющих на ветке в саду у соседей, – каплях, свисающих, словно рубины в старой кожаной оправе и свидетельствующих об интенсивности распирающего их изнутри плодородия.
Кажется, это выпендривание тяготит Клэр. Она нарушает молчание, говоря, что жить, все время думая о том, как выглядишь со стороны, – вредно. «О жизни нужно рассказывать, и рассказывать искренне: тогда пережитое уходит, и можно жить дальше».
Я соглашаюсь. Дег тоже. Мы знаем, что именно поэтому оставили свои прежние жизни и приехали в пустыню – чтобы рассказывать истории и делать жизнь достойной рассказов.
У НАШИХ РОДИТЕЛЕЙ БЫЛО ВСЕ
«Раздеваются догола». «Разговаривают сами с собой». «Любуются красивыми видами». «Мастурбируют».
На следующий день (на самом деле не прошло и двенадцати часов) мы впятером громыхаем по Индиан-авеню, направляясь на послеполуденный пикник в горы. Мы в старом сифилитичном «саабе» Дега, симпатичной допотопной красной жестянке того типа, что катались по стенам зданий в диснеевских мультфильмах и в которых винтами служили палочки от мороженого, жевательная резинка и скотч. В машине мы играем в игру – с ходу отвечаем на команду Клэр: «назовите все действия, совершаемые людьми в пустыне, когда они одни». «Голыми снимаются на «поляроид». «Собирают всякий хлам и мусор». «Палят в этот хлам и разносят его на кусочки».
– Эй, – ревет Дег. – Да ведь это вроде похоже на жизнь, а?
Машина катится дальше.
– Иногда, – говорит Клэр, пока мы проезжаем мимо «Ай. Магнин», где она работает, – когда на службе я смотрю на нескончаемые волны седых волос, кулдыкающих над драгоценностями и парфюмерией, у меня возникает странное ощущение. Мне кажется, я смотрю на огромный обеденный стол, окруженный сотнями жадных детей, таких избалованных и нетерпеливых, что они не могут дождаться, когда еда будет готова. Им надо хватать со стола живых цыплят и пожирать их прямо так.
Ладно-ладно. Это жестокое, однобокое суждение о том, что же такое в действительности Палм-Спрингс – городок, где пожилые люди пытаются купить себе вторую молодость да еще и подняться на несколько ступенек по социальной лестнице. Как говорится, мы тратим молодость на приобретение богатства, а богатство – на покупку молодости. Этот Палм-спрингс – не такое уж плохое место и, бесспорно, красивое – как-никак, я живу здесь.
Только в этом городке что-то меня беспокоит.