Генетика этики и эстетики

Эфроимсон Владимир Павлович

Во все времена было немало художников, писателей и поэтов, которые владели техникой создания, говоря языком современности, «проходных» сюжетов и тематик. Но настоящий художник и поэт — это прежде всего правдолюбец. Не случайна поэтому трагическая судьба тех, кем эта правда владела. Почти все они владели техникой компромисса и конформности лучше благополучных обывателей. Вспомним стансы Пушкина (1826 г.), обращенные к Николаю I:

В надежде славы и добра

Гляжу вперед я без боязни,

Начало славных дел Петра

Мрачили мятежи и казни.

Семейным сходством будь же горд,

Во всем будь пращуру подобен:

Как он, неутомим и тверд,

И

памятью, как он, незлобен.

Едва ли Пушкин мог искренне писать: «гляжу вперед я без боязни». Пусть это совет, надежда, план, мольба за друзей. Но сколько в «Стансах» дипломатической ловкости, даже лести! Ведь было известно, что Павел I преспокойно называл Николая сыном лакея своей жены. Значит, Пушкин, навечно одаряя Николая сходством и родством с Петром I, неплохо владел оружием придворных. Но он им воспользовался ради друзей-декабристов и почти всегда обращал его против себя.

Б. Спиноза в пору своих занятий коммерцией преуспевал поразительно, но, презрев наглядный пример Д'Акосты, предпочел заняться философией, пошел на отлучение и зарабатывал «прожиточный минимум» шлифованием линз, стеклянная пыль которых вызвала туберкулез, унесший его в сорокапятилетнем возрасте. Последние слова его «Этики»: «Все прекрасное так же трудно, как и редко».

Как говорится в США, «легко стать миллиардером, если думать только о деньгах и больше решительно ни о чем другом». Банкротство, нужда и нищета гениев (Пушкин оставил массу долгов) вызваны тем, что гении (за исключением финансистов и завоевателей — «во-первых, деньги, во-вторых, деньги и, в-третьих, деньги», по Ганнибалу) не хотят полностью отдаться деньгам, думать о деньгах, о власти, как бы назойливо обстоятельства их к этому ни принуждали. Деловые банкротства Бальзака тому наглядное доказательство. Ведь ему стоило потратить хоть крупицу своего ума и проницательности на затеваемые дела, и он от них воздержался бы или придумал что-либо более солидное. Но он на дела (и на бегство от кредиторов) тратил не ум, а время.

Атеист Г. Гейне принял не только христианство (его объяснение, что это лишь «входной билет в европейскую культуру», явно несостоятельно). Более того, он принял и пенсию от французского короля. Эти справки не унижают его, они показывают, что гении — вовсе не безумцы, неспособные понять то, что очевидно каждому обывателю. Но гении остаются верными себе и идут своей дорогой сквозь «револьверный лай». Нищета того же Гейне, гибель Пушкина и Лермонтова на дуэли, отправка Грибоедова на смерть в Персию, Чернышевского — в тюрьму, смерть Полежаева, Шевченко демонстрируют эту направленность. Посмотрев в театре гоголевского «Ревизора», Николай I, выходя, якобы сказал: «Всем досталось на орехи, а больше всех — мне». Гоголь знал, на что идет и чем рискует, но внутренняя правда оказалась сильнее, а как гибельно отречение от нее для художника, он не только понимал, но и описал в «Портрете».

Эта поглощенность правдой порождает у истинных творцов прозрение. Еще нет никаких концентрационных лагерей — но Кафка уже описывает такую штрафную колонию и ее идейного верного служителя. Еще нет никакой нордической идеи — но А. К. Толстой пишет свои «Три побоища», а Римский-Корсаков — песню варяжского гостя, ярчайшее ее выражение. Еще нет никакого фашизма, но вот что говорит Чехов словами Лаевского («Дуэль»): «Я отлично понимаю фон Корена. Это натура твердая, сильная, деспотическая... Ты слышал, он постоянно говорит об экспедиции, и это не пустые слова. Он идет, идет куда-то, люди его стонут и мрут один за другим, а он идет и идет, в конце концов погибает сам и все-таки остается деспотом и царем пустыни, так как крест у его могилы виден караванам за тридцать-сорок миль и царит над пустыней. Я жалею, что этот человек не на военной службе. Из него вышел бы превосходный, гениальный полководец. Он умел бы топить в реке свою конницу и делать из трупов мосты, а такая смелость на войне нужнее всяких фортификаций и тактики... Он хлопочет об улучшении человеческой природы, и в этом отношении мы для него только рабы, мясо для пушек, вьючные животные; одних бы он уничтожил или законопатил на каторгу, других скрутил бы дисциплиной, заставил бы, как Аракчеев, вставать и ложиться по барабану, поставил бы евнухов, чтобы стеречь наше целомудрие и нравственность, велел бы стрелять во всякого, кто выходит за круг нашей узкой, консервативной морали, и все это во имя улучшения человеческой природы». И все это провидит Чехов, писатель, «решительно отворачивающийся» от политики!

Парадокс О. Уайльда «Не искусство подражает жизни, а жизнь искусству» можно прочитать совсем не так, как он читается обычно: искусство повелевает жизнью. Нет, искусство провидит, а жизнь сама собой выполняет провиденное.

Совершенно особое место занимает вопрос о доступности искусства. Основным критерием является не то, насколько

быстро (сразу или с первого прочтения, первого прослушивания) приносит радость произведение искусства (картина, статуя, книга, музыкальная пьеса), а то, сколько раз и как долго можно им наслаждаться после того, как оно уже начало нравиться. Но если писатель, поэт, художник, музыкант начинает презирать тех, кто не является профессионалом в его деле, то он не только переадресовывает свои произведения дилетантам-снобам, но и попадает в рабскую зависимость от тех критиков-профессионалов, для которых подлинная эстетическая ценность произведения нередко является вовсе не определяющим фактором оценки. Можно в этом контексте коварно процитировать Уайльда (Собр. соч. М., 1910. Т. 5. С. 241): «Первое условие критики состоит в том, чтобы критик признал, что область искусства стоит совершенно отдельно и в стороне от этики». Но если так (а это требование продиктовано скорее личностью самого Уайльда), то и сам критик может оказаться «совершенно отдельно и в стороне от этики». Устроит ли такое выключение этического начала подлинного творца и подлинного ценителя? 9.4. Повелительность правды в искусстве (Л. Н. Толстой)

Быть может, первопричиной непостижимой гениальности Толстого-писателя является его поразительная, всеохватывающая любовь к людям и к правде. Каждый человек для Толстого — это свой космос, свой центр с окружающим этого человека миром. Может быть, никто этого не заметил так тонко и точно, как Чуковский в статье 1908 г., к счастью, недавно перепечатанной (Чуковский К., 1971, с. 87): «Толстой не изображает людей, он преображается в них». Его «Война и мир» и «Анна Каренина» — это великое «переселение художника во множество человеческих тел». «Он создал не только множество людей, но и множество миров. Он как бы предоставил каждому своему персонажу его собственную вселенную: Вронскому свою, Болконскому свою, Облонскому свою, — а потом повел нас из одной вселенной в другую и этим навеки сроднил нас с каждым из созданных им людей». Но надо остановиться на правдолюбии Толстого; правдивость художника все время побеждает Толстого-философа.

Если самые страшные катастрофы в личной жизни, нищета, унижения не могут заставить Рембрандта спуститься с высот его творчества, то Толстого не могут заставить отказаться от правды даже его собственные философские и религиозные убеждения.

Одним из наиболее ярких свидетельств победы художественной истины над философией художника является «Война и мир». Идея Толстого-философа: «ход мировых событий предопределяется свыше», Провидением, он непонятен человеческому уму, и все попытки сознательно воздействовать на ход этих событий бесполезны. Движение войск Наполеона с Запада на Восток — стихийно, как и обратное движение с Востока на Запад, сам Наполеон — ничтожество не только нравственное, но и умственное, полководческий дар его по меньшей мере сомнителен; как историк и философ Толстой делает эту мысль сквозной, проводя ее через все мелочи и через важное.

Проанализируем в сокращениях маленький отрывок, канун Бородинского боя. По Толстому, Наполеону нечего уже делать, и он занимается пустяками. «Раздали ли сухари и рис гвардейцам? — строго спросил Наполеон. — Да, государь. Но рис? Рапп отвечал, что он передал приказание государя о рисе. Но Наполеон недовольно покачал головой; как будто он не верил, чтобы приказание его было исполнено». Несколько дальше Наполеон спрашивает у гвардейца-часового: «Получили ли рис в полку? — Получили, Ваше величество. Наполеон кивнул головой и отошел от него». Точный в фактах, Толстой подает этот разговор в соответствии со своей теорией ничтожества Наполеона как заурядную глупость. Но ведь по существу — это абсолютная деловитость, это поразительная память об одном из сотен приказаний, сплошь важных, это сомнение и проверка исполнения, это та память, та распорядительность и контроль, без которых поход Великой армии был бы вообще невозможен, это такое внимание к делу, при котором каждый офицер всегда чувствует себя под «недреманным оком». А лучшая в мире, по Наполеону, та армия, в которой каждый офицер всегда знает, что ему надо делать.

Как философ >и историк, Толстой очень детально доказывает бессмысленность и невыполнимость приказа Наполеона — диспозицию Бородинского поля. Но приказы Наполеона, как и любой замысел, разумеется, в чистом виде невыполнимы — однако они направлены на то, чтобы сосредоточить основную массу артиллерии на решающем участке, от которого русские не могли отступить, не проиграв сражения. Художник это видит. «Главное действие Бородинского сражения произошло на пространстве 1000 сажен между Бородиным и флешами Багратиона (вне этого пространства с одной стороны была сделана в половине дня демонстрация кавалерией Уварова, с другой стороны, за Утицей, было столкновение Понятовского с Тучковым; но это были два отдельные и слабые действия в сравнении с тем, что происходило в середине поля сражения)».