Гениальная власть! Словарь абстракций Кремля

Павловский Глеб Олегович

Кудрин критикует сложившуюся модель и тех, кто ее перенапрягает — Путина и Медведева. Кудрин требует разгрузить каркас власти, социально — бюджетное государство. Он хотел облегчить бюджеты лояльности. Но модель социальной поддержки это политическая, а не финансовая система.

Кудрин возвращается и возвращается к вопросу о рисках — государство рискует, тратя слишком много, правительство рискует, поощряя граждан много потреблять. Требуя снизить расходы бюджета и укрепить институты, Кудрин неожиданно попинал «ручное управление» — его не разъяснив. Что значит ручное управление?

Российское «ручное управление» управляет не процессами, а людьми, получая выгоду от того,

что неуправляемый хаос их ослабляет. Власть рулит заслонками допуска в вип-зоны порядка, обостряя страх их потерять. Мы намеренно завышаем ставки для тех, кто откажется от игры.

Ручное управление — это управление как бизнес. Управление, целью которого является лояльность, а не порядок, нормирует лишь извлечение монопольной ренты лояльными управляющими. Сверхдорогая элита России сегрегирует недопотребляющее население, закрепив его за схемой социальных раздач — территориальной картой власти.

Нам очень важно вынудить к согласию заранее, чтоб затем руководить уже согласными с нами людьми — их жадностью, их страхом перед нами и друг перед другом.

Слово «экономика» используется нами как эвфемизм. Это официальный жаргон, вроде «коммунизма» в СССР; нынешний требует, чтобы политическая позиция описывалась как хозяйственная. Российский либерально-бюрократический официоз идет не от ценности, а от конъюнктуры, причем абсолютизируемой. Такое понятие об экономике хорошо выражает слово проект. Говоря о развитии страны и о двадцатилетии новой России (тоже проект), Медведев упоминает о рисках возникновения пузырей на рынке. Риск связан с финансовыми дисбалансами, но Кудрин уже расшифровал дисбалансы как политические — присущие нашей власти, с ее проектно-бюджетным ажиотажем. Стимулируя спрос на программы социальной помощи в обмен на лояльность и пассивность бюджетников, мы внедряем пузыри в основание государства. Наши пузыри, они же наши «проекты» — это национальные государственныепузыри. Не превращается ли сама Российская Федерация в сверхпузырь — разгоняющий риски развития по бюджетозависимой массе через вертикаль власти? Именем суверенитета мы создали пузырь бюджетозависимого большинства, и его ненадежностью шантажируем страну. Зато на мировом рынке власть выступает в роли консервативного принципала, максимизирующего прибыль, продавая сырье.

Сила власти не в том, что можно приобрести любое количество банкиров, бандитов и адвокатов. Сила в том, что государственный бизнес — единственный в стране, чья собственность, прибыль и инвестиции защищены.

Власть — единственный российский субъект, который отлично капитализированным выходит на мировой рынок. Но операции с его выручкой нелегальны. Они скрыты от налогоплательщика внутри межбюджетных (и воровских) процедур. Зато мы раскидываем рубли социальной помощи в триллионных объемах из бюджетных мешков. «Длинных денег» втакой экономике нет, им неоткуда появиться.

Мы балансируем между населением и мировым рынком, используя дефицит правовой защиты как выгодную управленческую конъюнктуру. Риск упакован в риск и перемешан с мелкими выгодами — такие деривативы Государственности отлично расходятся.

Скрэтч

Кремль микширует местную власть с мировыми финансами, провинциальные страсти — с демократической миссией. Но главное для нас в этом scratch — единоличный диджеинг институтов рынка с массовыми страхами и выборными процедурами. Притормаживая или, наоборот, ускоряя пластинку пальцем, мы отмеряем дозу опасности, дозу величия и дозу свободы. Архаика, имплантированная в постмодерн — адский коктейль гениальной власти.

Сознаем ли мы, что рискуем? Сорос любит повторять,

что человеческие системы стоят на ошибке. Кремль смотрит на дела сходным образом, присматриваясь в поисках ошибки к стране; кРоссии как ошибке.(Дееспособную ошибку фидошники 90-х именовали клуджем.) Сходство неудивительно, ведь оба, Джордж Сорос и Кремль, — успешные глобальные игроки. Только мы практикуем скрэтч, а Сорос побаивается клуджей.

Кудрин нервничает, а что делать? Это и его бизнес. Модернизацией России занят (от имени государства РФ) не известный праву международный субъект-спекулянт, kludge — бюджетный пузырь, выступающий то западнее Банка Москвы, то дефицитом Пенсионного фонда. Кто он?

ПИТАТЕЛЬНОСТЬ катастроф

Беловежские соглашения 1991 года определили границы России в их нынешнем виде. Но сами они — акт необычной власти, более чем самодержавной — власти упразднять свое государство. Назовем такую власть Сверхсуверенитет. Воспользовался им только Ленин, и то единожды — в 1917 году, Сталин эту власть получил в готовом виде и систематизировал.

Сила и слабость власти — в ее двойной легитимности. Сверхсуверенитет своевольно помыкает страной, поскольку одержим (часто искренне) своей глобальной задачей. Всегда — «именем мировой цивилизации», но всегда и «в одной, отдельно взятой стране».

Сверхсуверенитет возник из нами же инициированной катастрофы — ликвидации государства (СССР) с одобрения мирового сообщества. Заходя в катастрофическое поле дальше, власть обрастала прерогативами последнего защитника. Мы полюбили это русское минное поле, где чувствуем себя защищеннее, — после ряда катастроф мы обрели к ним привычку. (Президент Медведев както раз предложил инвесторам на Кавказе брать в залог чеченские минные поля.)

Обучаемость власти весьма высока — мы знаем, что за губительной катастрофой приходит и спасающая. Катастрофа СССР учредила Россию — преемника; дефолт 1998 года создал спрос на Государственность; американское 11 сентября накачало мировой сверхпузырь, подпитав им финансы России…

Магия мировых потрясений однажды породила невозможную Российскую Федерацию, и по сей день мировые финансы питают ее государственную экзотику, позволяя перекредитоваться еще и еще.

Рамки ГЛОБАЛИЗАЦИИ

Что станет с нами, когда глобализация притормозит, если Россия не найдет ее спонсорам альтернативы? Чем была новая Россия по отношению к глобализации? Самостоятельной силой или всего лишь временным возмущением — финансовым сверхпузырем в теле глобализации? В каком качестве Россия будет существовать за пределами этого цикла?

Медведев получил на руки больше, чем Путин от Ельцина, — он получил Россию, с которой снято клеймо спорности и дефолта. Россия 2008 года — это бесспорная Россия, более значимая, чем активы, которыми она оперировала. Эту стоимость создал Путин, а Медведев взял и усилил ее ценой войны с Грузией и дружбы с Бараком Обамой. Договор с Украиной по Черноморскому флоту, казалось, завершил стабилизацию внешнего периметра России по всем азимутам — от США до Норвегии и Китая.

Роль каркаса стабильности играл потребительский вихрь Миллениума с его невероятной, избыточной тратой ресурсов. Мировой запрос на ресурсы защищал Россию, поскольку интерес к обладанию пространством временно спал. Постмодерн почти не интересовался контролем над территорией. Но интерес к нам вскоре вернется в ином, неприятном для нас варианте.