Гений из Гусляра (Сборник)
Шрифт:
А жизнь пробегала мимо, не останавливаясь.
И злость брала, потому что у других женщин были и любовь, и волнения, и измены – настоящая жизнь, а не существование.
Так все тянулось до того октябрьского дня, когда Лукерья Маратовна была с визитом у Березкиных.
Помирал Матвей Тимофеевич, человек еще не старый, но настолько отягощенный болезнями, что сам удивлялся – другие так долго не живут!
Родным, хоть и немногочисленным и не очень близким, его умирание уже надоело – они все пытались столкнуть старика в больницу, но больница уже подержала его
Лукерья была в комнате одна.
Сделала укол.
Потом Матвей Тимофеевич сказал:
– Не помогут твои иголки, Луша. Конец мой приближается.
– Поживешь еще, – равнодушно ответила Лукерья и стала собирать свой чемоданчик.
Тут по комнате прошел незнакомый человек.
Лукерья хотела спросить: «А вы что здесь делаете? Сюда нельзя».
Но мужчина был какой-то полупрозрачный, бесшумный, как во сне или как привидение. Даже очертаний не разобрать.
Он склонился на секунду над стариком и прислушался.
А Матвей захрипел и принялся что-то бормотать.
Лукерье это не понравилось, она подошла к кровати и уловила последний вздох. Она пощупала пульс: чего спешить и звать родных – надо сначала убедиться, что жизнь покинула это немощное тело.
Убедилась.
Покинула.
Но Лукерью не оставляло неладное ощущение чужого присутствия.
Она даже спросила:
– Кто тут есть?
Никто не ответил, но кто-то улыбнулся.
Понимаете, совершенно беззвучно, а Лукерья почувствовала.
И этот призрак как бы влился в тело Матвея Тимофеевича.
– Еще чего не хватало! – возмутилась Лукерья Маратовна. – Пошел отсюда!
Так как никто не откликался и она понимала умом, что ей все это почудилось, Лукерья пошла в другую комнату, где племянница покойника сидела за компьютером и раскладывала пасьянс.
– Ну чего еще? – спросила эта пожилая, неустроенная и бедная женщина. – Чего он еще хочет?
– Он уже ничего больше не хочет, – сказала Лукерья. – Отмучился.
– Не очень-то он мучился, больше нас мучил, – ответила племянница и сразу пошла в спальню. Словно с утра ждала этого освобождения от обязанностей и горестей. – Теперь хоть комната отдельная будет...
Лукерья не слушала ее. Она как медсестра ко всякому привыкла. Не ее собачье дело вмешиваться.
Племянница первой открыла дверь, Лукерья все видела через ее плечо.
Матвей Тимофеевич сидел на койке с несколько растерянным и злым видом.
– Сколько можно! – воскликнул он. – Трое суток одним физиологическим раствором кормят. Так и подохнуть недолго.
Цвет лица у покойника был розовым. Глаза злобно блестели.
– Ты чего же? – обернулась к Лукерье племянница, готовая ее растерзать. Ее больше всего возмутило даже не воскрешение дяди, а подлость медсестры, которая нарочно ввела ее в заблуждение, может, даже в сговоре с дядечкой.
Дядечка тем временем спустил с кровати костлявые голубые ноги и приказал Лукерье:
– Иди сюда, помоги до сортира добраться. Не на горшок же садиться.
Лукерья, как в тумане, подошла к покойнику. Она
Виновато рассуждая, она вела покойника к уборной, а тот наваливался на нее, обнял костлявой рукой за шею и вдруг прошептал на ухо:
– А ты еще баба хоть куда, мягкая.
– Чего? – Лукерья решила, что ослышалась.
– А чего слышала, – ответил Матвей Тимофеевич и подмигнул ей странным потусторонним глазом.
И тут она чуть не вскрикнула – испугалась, что сочтут психованной и потому сдержалась, – но мертвец больно ущипнул ее за бок.
Когда пришла домой, то обнаружила там синяк.
Но это было, когда пришла домой, а до этого были крики, упреки и отказ семьи оплатить ее медицинские услуги.
2
Лукерья забыла бы об этой истории, но через шесть или семь дней она дежурила в больнице, ночью, когда принялся помирать один молодой человек, который упал с водокачки от несчастной любви. Всем в городе Великий Гусляр была известна его прискорбная история. Был этот Василий юношей не очень от мира сего. Много читал, умел умножать тридцатизначные числа, любил маму, школу окончил в пятнадцать лет, университет оканчивал экстерном, на девочек не смотрел, а влюбился возвышенно и робко в некую беженку из Средней Азии по имени Пальмира, черноволосую, наглую, по национальности цыганку, которая отличалась необузданным и непостоянным нравом, особенно в отношениях с мужчинами. Эта Пальмира соблазнила Василия в пригородном лесу, встретив его за решением теоремы Ферма, когда сама собирала пустые бутылки.
Ах, как он полюбил ее!
А она смеялась и отдавалась сержанту милиции Никодимову на глазах у Василия, потому что ей нравилось дразнить беззащитного юношу.
Он худел, он бледнел, он забросил теоретическую геометрию, родная мать его не узнавала и долго не пускала в квартиру.
И когда он застал Пальмиру в объятиях дальнобойщика, то пытался наброситься на нее, но Пальмира поколотила его, а дальнобойщик с трудом вырвал Василия из ее бешеных объятий и спас ему жизнь.
– А зря, простите, спасли! – сказал ему Василий.
С трудом волоча ноги, поднялся на водокачку и бросился вниз. Так смертельно был ранен талантливый молодой ученый, может быть, надежда отечественной науки.
Его отвезли в больницу, где он умирал, изредка приходя в сознание и производя математические исчисления, а в промежутках шептал имя «Пальмира» окровавленными распухшими губами.
Лукерья находилась на дежурстве, когда Василий скончался.
Она услышала, как звякнул звоночек вызова из шестой палаты.
Она отложила роман Донцовой о богатой и смелой женщине и пошла в палату. По полутемному коридору не спеша шагал неизвестный мужчина, так и не надевший халата.