Гений из Гусляра
Шрифт:
— Янтарное ожерелье, — сказал Удалов. — Я его спрятал.
— А у меня... — Минц залез двумя пальцами в верхний карман пиджака. — Где же мамино колечко? Ага, здесь! И царская десятка! Думаю, за этот ченч мы с тобой узнаем все, что нужно.
— Иди без меня, — упрямился Удалов. — Мне еще пожить хочется.
Но конечно же, Минц его уговорил. В каждом человеке таится любопытство перед лицом собственной смерти. Скажите мне: «Хочешь ли узнать, какого числа и какого года ты помрешь?» — я закричу: «Ни в коем случае! Подарите мне неизвестность!» А тебе скажут: «А
Удалов сказал себе, что только дойдет до кладбища, погуляет там, посмотрит на могилы соседей — может, даже им поклонится... хоть и это не очень красиво. Живут твои соседи, зла против тебя не таят, а ты цветок несешь к ним на могилу...
Вошел кавказский человек из агентства и велел выходить на экскурсию. Удалов положил в карман мячик с предполагаемым удавом и спустился вниз.
Остальные тоже стояли у автобуса, были они настроены мрачно, бледны и смущены неправильностью своего поведения перед лицом вечности. А когда подошла дама с длинным лицом, неся девять букетиков из искусственных цветов, и раздала их, все брали букетики с благодарностью.
— А где Стендаль? — спросил Удалов. — С ним все в порядке?
— А что может быть не в порядке с молодым человеком, который купается в море любви? — искренне ответила женщина.
— А когда выкупается? — спросил Минц.
— Присоединится к группе.
Залезли в автобус.
Минц велел внимательно смотреть по сторонам, чтобы доложить Академии наук, но Удалов все забывал, потому что мысли возвращались к скорой встрече с собственной кончиной.
Дорога на кладбище вела через городские окраины. Они были различными. Кое-где сохранились старые гуслярские дома, ведь сто лет для хорошего дома — срок небольшой. Кое-где поднимались дома новые. Как ни странно, они производили впечатление запущенности и заброшенности. И народу было немного, и дети не шалили на детских площадках. Может быть, подумал Удалов, эти люди отвезли с утра малышей по детским садикам, а сами углубились в созидательный труд?
Большую лужайку подстригала машина. За то время, пока проезжали мимо, Удалов успел полюбоваться, как она ровно стрижет траву, складывает сено в кубики, а кубики завязывает в пластиковые пакеты. Только Удалов хотел похвалить машину, как заметил, что на следующем газоне стоит такая же машина, сломанная. Сломанная, потому что из ее выходного отверстия до половины высунулся куб сена, но так и не вышел до конца. Словно не состоялись роды. Сено пожелтело, как пожелтели и кубы сена, разбросанные по газону. Некому было их собирать.
— «Только не сжата полоска одна», — сообщил Удалов.
— По моим наблюдениям, — сказал Лев Христофорович, — наш с тобой, можно сказать, родной городок значительно вырос за последние сто лет, но затем пришел в упадок.
— Вы тоже так думаете?
— Посмотри на дорожки. Трава между плит. Посмотри на стены домов. Когда их красили в последний раз? Посмотри на детскую площадку — она заросла крапивой. Сомнений нет — эта цивилизация переживает упадок.
—
— Достижения... А ты уверен, что это достижения современные, а не успехи вчерашнего дня?
Удалов не был уверен.
Автобус остановился у ворот кладбища. Ворота были приоткрыты. Туристам велели слезать и расписаться в книжечке кавказца, что каждый должен фирме «Голден гууз» десять долларов либо в рублевом эквиваленте за посещение кладбища и ознакомление с родными могилами.
Расписывались без спора, и каждый думал: «Черта с два я тебе отдам эти деньги, грабитель проклятый!»
У ворот стоял сторож в черном фраке и конической шляпе.
— Из какого периода прибыли? — спросил он, блеснув глазом из-под шляпы.
— Разве не видишь? — озлобилась женщина с красными губами. — Плановая группа.
— Сейчас проверим.
— А разве не всем сюда можно ходить? — спросил Удалов.
По дорожке навстречу шла местная семья, все в шляпах, очках, с лопаточками и граблями. Сразу понятно, что совершали уход за могилой.
— Туристы из прошлого только в организованном порядке, — ответил сторож. Он отыскал в черной потрепанной книге группу из Великого Гусляра образца августа 1996 года. Но что удивило Удалова — отыскал ее не в конце, а где-то в недрах книги. И до, и после списка шли другие фамилии, другие группы. Можно подумать, что записали гуслярцев весьма заранее. Минц тоже обратил на это внимание.
— Возможно, всё предопределено, — сказал он тихо, — только мы с тобой остаемся лопухами.
Столь крепкое словцо для Минца — исключение. Но он тоже оказался взволнован, и если бы...
— Если бы не информант, — произнес он грустно, — никогда бы на кладбище не поперся.
Эти слова примирили с ним Удалова.
Первой шла женщина с красными губами. Она повторяла:
— Участок тридцать четыре и далее до тридцать восьмого, второй поворот налево, а оттуда направо до большой аллеи.
К счастью, день был приятным, не жарким, солнце катилось к закату, золотые косые лучи резали листву и замирали на верхушках крестов. Сначала кладбище показалось Удалову незнакомым — а оказывается, это ихнее, родное городское кладбище, только безумно разросшееся за последние сто лет.
Через двадцать минут они перешли к погребениям начала двадцать первого века.
Здесь деревья были выше, и стояли они гуще.
В целом там царило запустение, словно некому было заходить сюда с цветами или просто посидеть.
Сначала шли могилки незнакомых людей, потом вдруг... — как удар молнии!
Небольшая плита, каменная, серая — видно, из гранита. На ней надпись:
«Удалов Максим Корнелиевич».
А чуть дальше — как взгляд метнулся! — словно за грибами пошел Удалов — чуть дальше две могилы рядом:
«Удалова Ксения Сергеевна»...
«Ложкин Николай Иванович»...
«Нет, тут я должен быть!»
А неподалеку кто-то завопил как резаный — это был отставной полковник ДОСААФ.
— Брат мой! — кричал он. — Братишка Василий! На кого ты меня оставил!