Гений вчерашнего дня: Рассказы
Шрифт:
Из туннеля потянуло землёй, приближалась электричка.
«Вот и всё», — решил молодой человек, застёгивая «молнию» на куртке.
И ошибся.
Срываясь на визг, мечется на ветру уличный фонарь, выхватывая из темноты снежинки. Прислонившись к окну, мальчик считает их, загибая пальцы.
— Боря, уже поздно, — доносится голос няни. Мальчик поджимает пухлые губы. «Хорошо, что снег, — скребёт он ногтем изморозь, — будет работы дворникам…»
У мальчика холодные, васильковые глаза, ровно подстриженные волосы.
— Боря, опять без тапочек! Раскинув руки, няня плывёт в сумерках, как привидение.
И
— Гадкий мальчишка! — журит сына Ангелина Францевна, вычёсывая ему упрямые колтуны. — Сейчас же извинись!
— Я пошутил… — шепчет ребёнок, но в его глазах нет сожаления. Проходит снег, мелькает лето, мальчик вытягивается, идёт в школу, но его по-прежнему мучает ровный голос няни, изрешечённые обедами будни и воскресенья, когда он не знает, куда себя деть.
— Жизнь — пресная штука, — пожалуется он позже бомжу.
— И оч-чень похожа на смерть… — охотно подтвердит тот.
Они делали из людей убийц, превращая их в преступников. «В каждом сидит зверь — только подвернись случай, — оправдывался Борис Бестин, призывая в свидетели бомжа. — Ты же сам видишь, им только шкуру сберечь! Эх, Фёдор Михайлович, какая там, к чёрту, процентщица, они и мать родную!..»
Бомж кривил рот, сворачивая табак козьей ножкой. Собиралась гроза, ветки скребли крышу, и на занавесках уже плясали уродливые тени. «Пугают Страшным Судом, вечными муками… — разглагольствовал Бестин. — А ты не убий даже безнаказанно, даже, когда страха нет! Вот что такое совесть! — Он плеснул в стакан мутного вина. — Только, сам видишь, нет её и в помине…»
Бомж, пуская клубы дыма, молча кивал. У бездомных своя мораль — пустой желудок совести не переваривает.
«У мира две погонялки, — думал он, — холод и голод…»
Дни проводили в праздности, а вечерами, притворив калитку, шли на дело. В пустеющих залах подземки инсценировали убийство. Играли плохо, но всё сходило с рук. И каждый раз убеждались в человеческой слабости. Проявляя изнанку вещей, они толкали на убийство, которому сопротивлялись лишь некоторые.
«Ну!..» — цыкал тогда Бестин, сузив глаза.
И, отводя пугач, пыхал холостым выстрелом.
Стоит ранняя весна. Расцветая подснежниками, школьницы готовят платья для выпускного бала, в классах по стенам прыгают «зайчики», и всё кругом наполнено зовом могучего животного бытия.
— Бестин, приведи пример безличного предложения…
— Скучно на этом свете, господа!
Одни подчинялись с рабским безволием, другие — после короткого бунта, затихая, как ручеёк, попавший в лужу. Их делали палачами, но они ощущали себя жертвами. Под страхом потерять жизнь, их принуждали её отнять. «Он бомж, — оправдывались они, — такие всё равно долго не живут…»
И старались поскорее всё забыть.
Бомжа звали Шамов. Давя под рубашкой пузырёк красных чернил, он чувствовал себя хирургом. «Мы вскрываем гнойник», — повторял он за Бестиным. А тот куражился. Оставляя пугач, давал возможность раскусить игру. Он называл это «соблюсти приличия». Но игрушка жгла, точно жаба за воротником, и «убийцы» старались выбросить её в первую же канаву.
И
— Бестин, почему сорвал урок?
Лысоватый директор ковыряет в ухе мизинцем.
— Не я один…
— Нехорошо, Бестин, был заводилой, а теперь в кусты.
Подросток краснеет, угрюмо кусая заусенцы. Но у директора много ключей.
— Я понимаю, школа — не сахар, — заходит он с другого конца. — Однако ж, образование…
Вынув из уха, он задирает вверх палец.
— А что образование, — раскрывается подросток, — только изуродует… У него ломается голос, из рукавов торчат худые кисти.
— Надо же, — всплеснул руками директор, — он уже всё знает! Пойми, впереди у тебя сложный мир… От смущения он не нашёл ничего лучшего.
— Мир прост, — обрезал подросток, — когда одному лучше, другому хуже!
И вдруг, болезненно морщась, признаётся, как раздражает его щенячья радость сверстников, их наивная, бездумная жизнь. Он был другой и чувствовал это. Возвышая голос, он заговорил о мировой несправедливости, которую ощущает кожей, о том, что не представляет, зачем жить.
Директору стало не по себе.
— Не делай из болезни философию! — взвизгнул он.
— Для вас философия — всегда болезнь! — огрызнулся подросток.
И опять Ангелина Францевна ласково шептала: «Ах, проказник…»
Первый блин вышел комом.
Весь день лил дождь, и к ночи вода бурлила возле водостоков. Город обезлюдел, на автобусной остановке, притворяясь спящим, лежал на скамейке Шамов. Бестин караулил по соседству, когда из темноты вынырнула худая фигура с поднятым воротником. Мужчина лет сорока стряхивал зонт о колено, едва не задевая остриём асфальт. Капли летели Шамову в лицо, но он терпел. Складывая негнущиеся спицы, мужчина тихо выругался. А через мгновенье к нему прилип Бестин, упирая пугач под воротник. «Стой, как стоишь…» — зашептал он. Но не рассчитал, наклонился над самым ухом, и человек инстинктивно отпрянул. У Бестина взмокла спина. Протягивая второй пистолет, он увидел себя со стороны: жалким, ничтожным. И от этого заскрежетал зубами, впадая в ярость. «Застрели, застрели его!» — истерично закричал он. Мужчина, сухой, костистый, съёжился, как платье, соскользнувшее с вешалки. Оружие в его руке болталось посторонним предметом, он испуганно моргал, уставившись на блестевшую «молнией» куртку. Бестин дёрнул шеей, направляя пугач ему в грудь. И тогда он, точно слепой, ткнул дулом в Шамова…
Когда его впихивали в автобус, у него выпал бумажник.
Фамилия мужчины была Рябухин, на тиснёной визитке значился его адрес.
В университете Бестину прощали все сумасбродства. Учёба давалась ему легко, чего другие добивались упорством, он схватывал на лету. Манеры, голос, привычка хорошо одеваться — всё выделяло его. В компаниях он верховодил, однако сокурсники его не любили, чувствуя в нём скрытое превосходство. Гордился Бестин и своим происхождением, его дед и отец были профессорами. После смерти отца сослуживцы часто навещали вдову, толпились в прихожей, обещая помощь. Однако их участие этим и ограничивалось. Борис их ненавидел, он запирался у себя комнате, заставляя Ангелину Францевну краснеть.