Гений вчерашнего дня: Рассказы
Шрифт:
Дважды она проезжала мимо пустынного перрона. На третий раз в вагон зашёл пассажир, похожий на гнома.
У человека в грязном плаще не было имени. Вместо имени у него было множество прозвищ, вместо лица — маски. На войне он забыл своё прошлое, на ней же потерял золочёный крестик, подаренный матерью при крещении. Привычки, желания, прежняя жизнь — всё схлынуло мутным потоком, всё было смыто селевой грязью, сошедшей с чужих гор. Он служил в диверсионном отряде, и инструкция велела ему уничтожать случайных свидетелей — будь то женщина у колодца или пастушок. И он охотно соблюдал эти правила. На войне своя мораль, лицемерие остаётся в далёких городах.
Он часто представлял себе, как слушает проповедь шестикрылого серафима, глядя на него сквозь прорезь прицела, как молчит, когда тот рассказывает о любви, победившей смерть, о любви, которая единственная обещает спасение, и как, легонько тронув спусковой крючок, проверяет его любовь к палачам.
Человек в грязном плаще был отчаянно храбр и не ждал пощады к себе. Когда вышел срок службы, он заключил контракт. Раньше он убивал, прикрываясь долгом, теперь — наживой. Но очень скоро от его услуг отказались.
Псы войны почуяли в нём тигра, они были волками, он — людоедом.
В городе он стал убивать за деньги. Его почерк отличала точность, казалось, его страхует само Зло. Затаившись, как клещ, он долго выжидал жертву, но жалил молниеносно, как тарантул. Он помнил растерянность братвы, когда в стеклянном переходе, соединявшем больничные корпуса, пристрелил прятавшегося в клинике «авторитета». Он долго караулил его на лавочке в саду, нацепив тёмные очки и полосатый халат, а свалил первым же выстрелом, смешав его со звоном бьющегося стекла.
Раз ему «заказали» чиновника. Он застрелил его дерзко, вместе с охраной, в лифте деловой «высотки». Рассчитав движение по секундам, открыл пальбу сквозь двери встречного лифта, в котором бросил после исстрелянный автомат. Кабина спустила его в вестибюль, где он растворился в людском муравейнике, когда другая, изрешечённая, поднимала вверх трупы. Но работа по найму притупляла звериный азарт, и вскоре человек в грязном плаще оставил прибыльное ремесло. Теперь, когда подступавшее к горлу желание делалось невыносимо, он отправлялся на ночную охоту и, как хищник, чувствовал в момент убийства невероятный прилив.
Как-то в полночь его встретили двое.
— У тебя есть выбор, — угрюмо процедил один, — либо отдать всё сразу, либо со сломанными пальцами…
— Надеюсь, ты мужик, — ухмыльнулся другой, сжимая кулаки.
— Я не люблю драться, — блеснул фиксой человек в грязном плаще, — я люблю убивать… Всего этого Бестин не знал.
«С удовольствием, приятель!» — выдавил человек в грязном плаще, точно провёл бритвой по стеклу.
Спуская курок, он уже чувствовал привычное возбуждение. Пузырёк лопнул: чернила красным пятном проступили на рубашке Шамова. Но не там, куда целил человек в грязном плаще. Обычно такую мелочь не замечали. Но человек в грязном плаще заметил. Его блеклые глаза обратились в щели, повернувшись, он
«Надо кончать…» — застучало в висках, и его прошиб пот.
Он повернулся на ватных ногах и, как заведённая кукла, дважды выстрелил.
Разгоняя спёртый воздух, на перрон вылетела электричка. Человек в грязном плаще, не спеша, вошёл в вагон. На дремавшую в углу девушку он не обратил внимания.
Как вернулся на дачу, Бестин не помнил. Он дрожал, натягивая на голову одеяло.
— Ну, вот и всё, — вздохнули рядом, — паук угодил в свою паутину…
Бестин встрепенулся. «За мной пришли», — подумал он.
— Да нет, — ответили снаружи, — ты забавный, наблюдать за тобой — удовольствие…
Бестину было душно, он трогал ледяными пальцами воспалённый лоб.
— Я знаю, — жмурился он в темноте, — это ты всё подстроил!
Заскрипели пружины, но Бестин не решался скинуть одеяла.
— Ну, зачем так? Ты же сам хотел избавиться от Шамова… — Голос лился вкрадчиво и, проникая под одеяло, жёг раскалённым железом. — А теперь разнюнился… Что, бомжа жалко? Нет — боишься, что приговорят… — Он произнёс это с какой-то безмерной усталостью, точно читал прописи. — А ты не бойся! И смертный грех тебе не грозит. Там перевоспитывать не будут — ада нет, как и рая. Мир — это письмо без адреса, его уже не переписать… — Он немного помолчал. — А что Евангелие предлагает любить палачей — так это от страха. Заложники тоже часто просят за тех, кто держит их на прицеле. Нет, жизнь ужасна, вот и Шамов подтвердит…
И Бестин увидел в углу сидящего по-турецки бродягу.
— Да-да, — беззвучно шевелил он, уже не заикаясь. — Умирать легко — жить трудно…
— С другой стороны, — философствовал голос, — если бы ещё и страха не было, а была бы одна серая скука? Только бы и вешались! — Сквозь одеяло Бестин вдруг почувствовал запах земли, точно её комья забрасывали свежую могилу. Холодея от ужаса, он вынырнул наружу, в непролазный мрак. — А в милицию не ходи… — доносилось оттуда. — Ну, кто станет искать убийцу бомжа? А Смыкалов хватится — скажешь: ушёл, на то и бродяга…
— Сгинь! — заорал Бестин и, откинувшись на кровати, впал в беспамятство.
Таким его наутро нашла Зина, принёсшая адрес человека в грязном плаще. Плыли рассветные сумерки, цветы на обоях проступали лиловыми пятнами. Бестин метался в горячке. В короткие минуты просветления он, как рыба, глотая воздух, во всём признался. Зину потрясла его исповедь. Несколько раз она порывалась уйти, взмахивая руками, подносила ко рту, точно удерживала готовые сорваться слова.
К вечеру Бестину стало лучше.
— Пойдём, — твёрдо сказала Зина, стиснув ему кисть, — ты не виноват! Они поймут… А я всегда с тобой буду, всегда, так и знай!.. Бестин смотрел на неё невидящим взором.
— Вот ещё одна пострадать вздумала! — издевался внутри него человек в чёрном. — На каторгу пойти… «Где страдания — там Святая земля…» Тьфу! Нет никакой каторги… Всё — ложь, нет ни страдания, ни святости, а есть одна серая скука!
Дело вёл Смыкалов. Оформляя явку с повинной, качал головой: