Геноцид
Шрифт:
Но ни одна из этих особенностей сама по себе не имела бы значения, если бы основой основ всей жизнедеятельности Растений и, в то же время, ее победоносным финалом, ее торжеством, не было поразительное явление — все Растения были лишь частями одного гигантского целого. Как некоторые насекомые, организуясь в единую семью, достигают того, что для отдельных особей совершенно исключено, так разрозненные Растения, объединенные в общий, неделимый организм, многократно умножали свои силы, и мощь их возрастала невероятно. Вещества, недоступные одному Растению, в этой системе доставались хоть какой-то части ее и, проходя по капиллярам внутри
Механизм включения отдельных растений в систему был очень прост. Как только боковое ответвление отпочковывалось от главного вертикального корня, оно, движимое неким взаимным тропизмом, росло в направлении родственного ему ответвления другого корня. Встретившись, они соединялись, а затем, сросшись уже неразрывно, разветвлялись вновь, и росли дальше, стремясь к следующим соединениям. Так из множества рождалось единство.
Да, этим нельзя было не восхищаться. Если смотреть на вещи объективно, как это делал, скажем, Джереми Орвилл, явление это было и в самом деле восхитительное.
Безусловно, у Растения были преимущества, которых другим недоставало. Оно развивалось не просто само по себе: за ним еще и присматривали, о нем превосходно заботились.
Так, например, на опытной делянке, где Растение было посажено и переживало свой первый сезон, были вредители, сельскохозяйственные паразиты. Но за этим строго следили.
К тому времени, когда Андерсон, Орвилл и другие мужчины (те, кто не поленился отправиться с ними) вернулись из очередной экспедиции в глубь Растения, Мэй Стромберг исчезла. Исчезло и тело ее сына. В течение всех последних часов, проведенных возле умирающего ребенка, она не проронила ни слова, ни слезинки, и лишь когда он умер, прозвучал отчаянный крик обезумевшей от горя женщины. Потерю мужа и дочери она перенесла сдержанно, как будто чувствуя, что это допустимая потеря, и, значит, скорбь о них можно отложить, ибо скорбь — это роскошь в их положении. Теперь же, кроме скорби, у нее не оставалось ничего.
Не считая Мэй Стромберг, их стало двадцать девять. Андерсон велел всем немедленно собраться. От собрания освобождались только две женщины, все еще лежавшие с воспалением легких, и находившаяся при них Элис.
— Мне кажется, — начал Андерсон после короткой молитвы, — что среди нас началось разложение.
Раздалось покашливание и шарканье ногами. Он подождал, пока все стихнет, и продолжал:
— Я не могу никого винить в том, что Мэй вот так взяла и сбежала от нас. Даже ее я не очень виню. Но те, кого пощадил тот последний удар, а Провидение Господне привело сюда, те из нас, так сказать…
Он запнулся, безнадежно запутавшись в собственной речи — последнее время с ним что-то происходило, и это проявлялось все чаще. Он прижал руку ко лбу и глубоко вздохнул.
— Я хотел сказать, что нельзя вот так валяться да жрать из молочной реки с кисельными берегами. Работать надо. Надо набираться сил, готовиться к испытаниям, которые еще ждут впереди, и… И, так сказать, нельзя распускаться. Сегодня я спускался по этим туннелям еще глубже в эту преисподнюю и выяснил, что ниже эта съедобная штука получше. Там ее поменьше, а сама она поплотнее,
— Лотофагов [6] , — подсказал Орвилл.
— Вот-вот, в шайку лотофагов. Это надо прекратить, — и в подтверждение своих слов он стукнул крепко сжатым кулаком об ладонь.
Грета, всю вторую половину речи поднимавшая руку, наконец встряла с вопросом, не дожидаясь приглашения:
— Можно спросить?
— В чем дело, Грета?
— О какой работе вы говорили? Я что-то не вижу, чтобы мы забросили какие-то дела.
— Девочка, мы же вообще ничего не делаем. Разве это не понятно?
6
Лотофаги (греч. — пожиратели лотоса), в греческой мифологии племя, питавшееся сладкомедвяным лотосом, отведав которого, люди забывали обо всем, включая свое прошлое.
— Но вы мне не ответили.
Андерсон остолбенел от такой наглости — и от кого! Двух месяцев не прошло с того дня, когда стоило ему слово сказать, и ее побили бы камнями, как прелюбодейку, а теперь эта шлюха бунтует и выставляет напоказ свою гордыню.
Ему бы следовало сокрушить ее гордыню одним ударом. В ответ на этот вызов надо было объявить во всеуслышание, хотя бы теперь, кто она такая: она — потаскуха, которая таскается за братом своего мужа. Он не отразил нападения, это была слабость, и все это прекрасно поняли.
После долгой зловещей паузы он заговорил снова, как будто никто не перебивал его:
— Мы должны выбраться отсюда! Нельзя просто так валяться. Надо все время трудиться. Каждый день. Мы не будем рассиживаться тут на одном месте. Мы исследуем все вокруг.
— Здесь нечего исследовать, мистер Андерсон. И с какой это стати мы каждый день должны действовать? Почему не расчистить одно удобное место и не поселиться в нем? Еды предостаточно в любой из этих здоровенных картофелин…
— Хватит! Хватит, Грета! Я все сказал. Завтра мы… Грета встала, но вместо того, чтобы шагнуть вперед, в круг света, она отступила назад.
— Нет, не хватит! Это с меня хватит! Я по горло сыта помыканиями, точно я рабыня. С меня довольно, я выдохлась! Мэй Стромберг правильно сделала, что…
— Сядь, Грета, — приказал старик. Его тон из сурового стал просто резким: — Сядь и заткнись.
— Ну уж нет. Нет больше Греты. Я ухожу. Все кончено. С этой минуты я буду делать, что мне в голову взбредет, а если кто-нибудь хочет пойти со мной — ради Бога!
Андерсон выхватил пистолет и прицелился в зыбкое очертание фигуры, удалявшейся от светового круга.
— Нейл, вели своей жене сесть. Или я застрелю ее. Не сомневайся, не промахнусь — клянусь Богом, убью!
— Э, Грета, сядь, — посоветовал Нейл.
— Не застрелите. Хотите знать, почему? Потому что я беременна. Вы же не станете убивать собственного внука, или как? А уж в том, что он ваш, тоже не сомневайтесь. Это была ложь, грубая подтасовка, но она сделала свое дело.
— Мой внук? — как эхо повторил потрясенный Андерсон. — Мой внук! — и он перевел дуло «питона» на Бадди. Его рука дрожала — то ли от ярости, то ли просто ослабла, трудно сказать.