Генри и Джун
Шрифт:
После того как Генри мягко и легко проникает в, мое тело, Хьюго просто ужасно выносить. В такие моменты мне кажется, что я сойду с ума и выдам себя.
У Генри есть фотография Моны Пайвы, балерины, которая висит у него над умывальником рядом с двумя фотографиями Джун, одной моей и несколькими его акварелями. Я подарила Генри жестяную коробку для писем и рукописей, и он приклеил на внутреннюю сторону крышки программу концерта Хоакина. На дверь он прикалывает заметки об Испании.
Я отрезала крышечку от своей пудреницы: «N’aimez que Moi, Caron, Rue de la Paix» [3] . Он носит ее в своем
3
«Люби только меня» ( фр.). Марка французской пудры, популярная в начале XX века. — Примеч. ред.
Прошлой ночью Генри сказал:
— Я так богат, потому что у меня есть ты. Я чувствую, что между нами всегда будет что-то происходить, меняться, появляться нечто новое.
Он почти что произнес:
— Мы будем связаны друг с другом и нужны один другому, несмотря ни на что.
При этой мысли сердце мое сжалось, и я почувствовала потребность дотронуться до его рукава, до руки, чтобы убедиться, что он рядом и — пускай временно — целиком принадлежит мне.
Я улетаю в облака, наслаждаясь воспоминаниями о Генри, о том, как выглядит его лицо в разные моменты, вспоминаю язвительный рот, звучание голоса, иногда хриплого, крепкие, слегка неуклюжие объятия его рук, как смешно он выглядел в поношенном зеленом пальто Хьюго, как смеется в кино. Любое его движение отзывается во всем моем теле. Мы почти одного роста. Наши губы находятся на одном уровне. Когда он чем-то возбужден, то потирает руки, повторяет слова и качает головой, как медведь. У него такое серьезное и строгое выражение лица, когда он работает. В толпе я угадываю его присутствие еще до того, как вижу.
Сегодня я с изумлением поняла, как далеко продвинулся Генри в борьбе с моей былой серьезностью, как невероятны, поразительны его литературные искания, сумасшедшие утверждения, противоречия, перемены настроения, абсурдистский юмор. Я кажусь сама себе совершенно нелепой, потому что постоянно прикладываю невероятные усилия, чтобы понять других. Мы узнали, что Ричард Осборн сошел с ума.
— Ура! — закричал Генри. — Пойдем, посмотрим на него. Только давай сначала выпьем. Это же редчайший случай, такое случается не каждый день. Надеюсь, он действительно помешался…
Сначала это привело меня в замешательство, но я быстро поняла комизм ситуации, и мне понравилось. Генри научил меня играть. Я и раньше играла, по-своему, шутя вполне безыскусно, но Генри любит скабрезности, и это пришлось мне по душе, иногда я доходила почти до истерики, как в то утро, когда рассвет застал нас еще за разговором. Мы с Генри упали на кровать совершенно без сил, и он все продолжал бормотать, как в бреду, о каком-то сите, которые по ошибке выбросили в унитаз, о черном кружевном белье и о красном, а потом из всего этого создал неподражаемую пародию на мой роман.
В другой раз мы всю ночь проговорили о способности литературы отбрасывать все ненужное так, чтобы получилась сконцентрированная картина жизни. Я заметила почти с негодованием:
— Это обман, источник ужасного разочарования. Люди читают книги и ждут, что реальная жизнь будет такой же напряженной и интересной. А это не так. В существовании каждого человека много скучного, и это вполне естественно. В своем творчестве ты прибегаешь к такому же обману. Я думала,
— Ты разочарована?
— Конечно, это очень не похоже на то, что я ждала, но я довольна.
Давно ушел в небытие спокойный, похожий на течение Сены, ритм жизни, что был у меня в юности. И все-таки, когда мы с Генри сидим в «Кафе де ля Плас» в Клиши, нам удается получить удовольствие от нашей любви.
Это Джун привносит в жизнь возбуждение. Подлинное, глубинное нервное напряжение — в творчестве Генри. Читая его последнюю книгу, я почти остолбенела от восхищения. Я пытаюсь думать об этом, пробую рассказать ему о произведенном впечатлении — и не могу. Это слишком необъятно, слишком сильно.
Между мной и Хьюго все так прекрасно. Великая нежность и огромная ложь о моих истинных чувствах. Хьюго растрогал меня прошлой ночью, и я попыталась отплатить ему, подарив больше удовольствия. Мысли о Генри пугают меня — они как наваждение. Я должна попытаться с ними справиться.
Теперь, когда мы с Генри обсуждаем Джун, я думаю о ней просто как о «героине», которая мне нравится. Как женщина, Джун угрожает самой дорогой моей собственности, и я больше не могу любить ее. Если бы она умерла (я часто об этом думаю), если бы только Джун умерла или хотя бы перестала искать и желать любви Генри! Но она не хочет. Любовь Генри — это убежище, куда она всегда возвращается.
Когда я прихожу к Генри и застаю его, когда он пишет письмо Джун, или переделывает абзац, посвященный ей в книге, или выделяет то, что напоминает ее у Пруста или Жида (он всюду видит ее), то чувствую невыносимый страх. Он снова принадлежит ей, он понял, что никого не любит, кроме нее. И каждый раз я с удивлением вижу, как Генри отбрасывает книгу или письмо и отдается мне — с любовью и желанием. Последняя проверка — телеграмма Джун — совсем меня успокоила. Но всякий раз, когда мы говорим о ней, я чувствую напряжение. Так больше не может продолжаться. Я не смогу сопротивляться событиям. В тот самый момент, когда вернется Джун, я потеряю Генри. Как же все сложно! Я не смогу отдалиться от Генри, как представляю это в моем дневнике, и не стану делать этого, чтобы избежать боли.
Сегодня Алленди проявил себя просто сверхчеловеком. Я никогда не смогу описать наш разговор — таким он был интуитивным и эмоциональным.
Я пришла к Алленди, желая быть полностью откровенной, безрассудной. Я пришла, понимая, что не хочу, чтобы он восхищался мной, пока сам этого не захочет, пока не узнает наверняка, кто я и что собой представляю. Это моя первая попытка быть абсолютно искренней.
Первым делом я объявила Алленди, что мне стыдно за то, что я сказала в прошлый раз о его жене. Он засмеялся и ответил, что уже забыл об этом. А потом спросил меня:
— Есть еще что-нибудь, что вас беспокоит?
— Ничего конкретного, но я бы хотела задать вам один вопрос. Не является ли сильное чувственное наваждение реакцией на слишком серьезное и углубленное самоизучение? Я читала Сэмуэла Путмана, он пишет, что «самый быстрый способ выйти из состояния самосозерцания — начать поклоняться телу, которое ведет к сексуальной энергии».
Я не могу дословно вспомнить его ответ, но помню, что он связал слово «наваждение» с неистовыми поисками удовлетворенности. Почему же попытки не всегда успешны? Что рождает неудовлетворенность?