Генрих IV
Шрифт:
«Единственный король, о котором народ сохранил память» — эта лапидарная фраза неизвестного автора второй половины XVIII века с предельной точностью определяет посмертную судьбу короля Генриха IV. Подобной похвалы не удостоился ни один монарх: ни причисленный к лику святых Людовик, вершивший суд под дубом в Венсеннском лесу, ни «отец народа» Людовик XII, ни «король-рыцарь» Франциск I, ни последние Бурбоны.
Французы никогда не подвергали поношению Генриха IV. После его смерти даже не последовало непременного в таких случаях изменения политического
Смутное время регентства Марии Медичи озарило затем ретроспективным блеском десятилетие 1600–1610 гг., которое стало казаться иотерянным раем и останется таковым навсегда или почти навсегда. Король, которого совсем недавно обливали грязыо проповедники и преследовали убийцы, прославлялся теперь как святой, отец народа, поборник религии, защитник отечества и всей французской нации.
Всеобщая молва, орган общественного мнения, возложила на его чело новую корону, корону бессмертия. Это была его третья корона: он был королем Наварры, Франции, а в 1610 году стал королем-мучеником.
Генрих IV — лицо реальное, историческое, но одновременно и легендарное. Снова писать о нем — занятие рискованное. К чему сызнова пересказывать огромное число всем известных и порой анекдотических эпизодов из его жизни? Зачем еще раз пытаться обрисовывать эту яркую личность, которая возбуждала интерес многих историков? Просто чтобы добавить еще одну биографию к сотням других?
Однако же этот человек из прошлого продолжает бросать вызов поколениям, возбуждать их любопытство. Его иронический пристальный взгляд не оставляет нас равнодушными. Сын Жанны д’Альбре — не каменный командор, не святой с церковных витражей, не доблестный герой и не проповедник. Он привлекает наше внимание своей исключительной жизненной силой, контрастными оттенками своего характера, открытостью своих достоинств и недостатков, дерзкой волей к самоутверждению.
Мало кто из персонажей далекого или недавнего прошлого сохранил из поколения в поколение столь неизменный интерес к себе. Не последнюю роль в этом играет большое количество свидетельств о его жизни, будь то уже давно известные или обнаруженные недавно. Их изобилие стимулирует воображение, позволяет понять этого человека во всех его проявлениях, познать грани характера этого Протея, так изумлявшего историка Мишле.
Если отвлечься от его остроумных выходок и пресловутого бахвальства, Генрих IV резко отличался от мира, в котором он жил. Его чувствительность, мягкосердечие, терпимость, приступы меланхолии и скептицизма, его непосредственность вообще-то характерны для его времени, но их сочетание в одном человеке выделяет его из общей массы. Человек XVI века, особенно периода религиозных войн, к какому бы вероисповеданию он ни принадлежал, нам совершенно чужд. Рафинированный и жестокий мир, в котором он жил, кажется нам удаленным на световые годы, а соответственно и двор Валуа сияет для нас не более, чем свет потухшей звезды.
Но некоторые представители этого поколения ускользают из этих далей непостижимого. Во всяком случае три великих имени принадлежат к интеллектуальному миру наших современников: Монтень, Сервантес и Шекспир. И рядом с этими художниками-мыслителями стоит король — Генрих IV. Свободомыслие и прочие совпадения, сближающие с ними, не случайны. Все четверо, разумеется, наряду с многими другими, непосредственно способствовали формированию современного человека и его мировоззрения. Итак, среди этих творцов, этих «поэтов» есть и «политик». Он находится неподалеку от них, ибо благодаря своему уму и характеру не был подвержен влиянию основных психологических свойств, подавлявших сознание его современников, увы, не унаследовавших ренессансного оптимизма: сверхчувствительности,
Читатель не обнаружит здесь всеобъемлющего описания Франции при Генрихе IV. Однако тот короткий период, на который упали годы царствования и жизни Генриха IV, заслуживает осмысления. Этот человек прожил всего пятьдесят лет. Его номинальное правление длилось двадцать один год, но около пяти лет было потрачено на то, чтобы открыть ворота столицы, четыре года были отданы обеспечению мира. Остается двенадцать лет, чтобы использовать приобретенный опыт, продолжить многовековую монархическую традицию и одновременно придать своей эпохе существенно новый колорит. Уже его необычное поведение на поле брани удивляло современников. Терпимость, сдержанность, сбережение человеческих жизней, спокойствие, близкое к равнодушию даже перед битвами, были непривычными для тех, кто знал Монлгока и Колиньи.
Итак, мы хотели бы по мере сил описать здесь не Францию Генриха IV, а скорее, если можно так выразиться, Генриха IV Франции, человека с исключительной судьбой, одаренного необыкновенными качествами, столкнувшегося со страной и обществом, которые его или принимали, или отвергали, но с самого начала сообразовали его личность со своими реалиями. Генрих IV — зеркальное отражение своего времени и одновременно разрушитель старого мира, вежливый и дерзкий, наивный и прагматичный, никогда не стоявший в стороне от общественной жизни.
Поскольку мы пытаемся понять связи Беарнца и французов, как умолчать о сражениях в «век сражений» или о любви в «век любви»? Ведь битвы, любовь и охота — за исключением последних, более «буржуазных», лет — являются основными событиями его жизни. Венецианский посол писал: «Король, когда он в хорошем настроении, при случае часто говорит, что до сих пор предавался лишь трем удовольствиям: войне, охоте и любви». В конечном счете, это жизнь, проведенная в седле, из лагеря — в постель, из постели — в лес, из леса — в лагерь. Да, бесконечное движение, неимоверная энергия, неукротимый темперамент, но необыкновенно близкий нам дух. На этих страницах мы изложим его беседы с современниками, попытаемся увидеть его глазами тех, кого он любил, не забывая о словах Люсьена Февра: «Историк не тот, кто знает, а тот, кто ищет».
Париж, 3 августа 1982 г.
Часть первая
Наш Генрих
В течение тридцати лет Генрих принадлежал истории, которая в прямом смысле этого слова не является историей Франции. Он человек Юго-Запада. Генрих часто считается наследником Валуа, с самого детства влекомым неудержимой силой крови к постепенному завоеванию короны, согласно заданной траектории, которая приведет его непременно из По в Париж. На самом деле это не так. Он все же принадлежал к другому миру. Для него податься на Север до Пуату, перейти через Луару значило попасть «во Францию», в совершенно другую страну, страну Капетингов. Судьбы, предопределенные династическими браками, сделали его пиренейским принцем, вассалом французского короля в большей части своих владений и сувереном на остальной территории. Его суверенная собственность была территориально менее значительна, но она придает совокупности его «государств» облик независимого княжества — благодаря блеску маленькой наваррской короны.
В Беарне его называли «наш Генрих». Местоимение «наш» отражало не только панибратское отношение простого народа к принцу, но глубокое уважение к нему как к защитнику от капетингского централизма — защитнику обычаев, свобод, национальной самобытности. Нужно подчеркнуть, что это было уделом Генриха Наваррского в течение почти половины его жизни. Вплоть до смерти герцога Алансонского, младшего сына Екатерины Медичи, умершего в царствование своего брата Генриха III, Беарнец оставался верен национальному самосознанию, пробужденному его предками в раздробленной, но тем не менее единой Гаскони. Религиозный конфликт еще более подчеркнул выделенность пиренейского Юга, уже имевшего свою политическую, культурную и языковую историю. Сын Жанны д'Альбре, как Антей, черпал там новые силы всякий раз, когда возвращался туда, после пребывания при французском дворе, пагубного влияния которого опасалась его гугенотка-мать.