Генрик Ибсен
Шрифт:
Ибсен в одном из своих писем ко мне старался доказать, что его родители, как с отцовской, так и с материнской стороны, принадлежали к знатнейшим семьям в Скиене и состояли в родстве как с местной, так и окрестной аристократией. Но Скиен не мировой город и его аристократию не знают уже за его пределами, но Ибсен хотел этим доказать, что причина его горечи против высокопоставленных людей в Норвегит кроется не в разнице его и их происхождения.
Ницше также охотно доказывал окружающим, что он происходит от польского дворянского рода, хотя у него не было никакой родословной, так что это можно было принять за аристократические бредни, тем больше, что указанное им имя Ниэцки уже по своей орфографии показывает свое не польское происхождение. В самом же деле было так: правильная орфография его фамилии – Ницки, и одному молодому
Затем они встречаются также то там, то сям на почве душевных исследований. Ницше любит жизнь и внутреннюю её сущность так высоко, что сама истина представляется ему стоимостью лишь тогда, когда она помогает сохранению жизни и её эволюции. Ложь только в том случае вредною и разрушительною силой, когда она тормозит жизнь. Ложь не смущает его так, где она необходима для жизни. (Удивительно, что мыслитель, который так ненавидит иезуитизм, пришел к точке зрения, которая ведет к нему). В этом пункте Ницше сходится со многими из своих противников. Ибсен, который во всех своих стремлениях выступает поклонником правды, по мере своего развития приходит к такому же взгляду, как и Ницше. Звучит не шуткой, когда Ибсен в «Дикой утке» устами д-ра Реллинга заявляет о необходимости лжи для жизни. Конечно, тут имелся в виду только средний человек, не могущий обойтись без лжи. Но впоследствии Ибсен пошел гораздо дальше и признал ложь необходимою также и для высших людей.
Уже в «Привидениях» он находит непозволительным говорить одну правду. Фру Альвин видит, но не хочет рассказать Освальду про его отца. Она содрогается при мысли, что может отобрать у него его идеалы. Идеалы противопоставляются здесь правде. И только в конце пьесы она осмеливается сказать ее ему мягко обиняками, частью выдумывая. И когда ибсеновские Сольнес, Боркхань, Рубек, в существе которых кроется так много его собственного, защищают то или другое неизвестное, сомнительное, они закрывают глаза на возможность лжи и говорят: мы хотим, чтобы то было правда. Сольнес утверждает, что его желания имеют деятельную, почти магическую силу, Гильда уверяет Рагнара, что Сольнеса совсем не влечет к Кайе. (На основании этого Рагнар спрашивает: сказал-ли он это вам)? «Нет, но это так, это должно быть так; (дико) я хочу, хочу, чтобы это было так»!
Фру Боркман живет в самообмане; она убеждена, что её сын Эргарт сделается человеком, который выполнит великую миссий и восстановит часть их дома, на что сестра ей отвечает: это одни твои мечты, без которых, тебе кажется, ты пришла бы в полное отчаяние.
Живет в самообмане также и сам Боркман; он верит, что к нему придет депутаций просить его стать во главе банка. «Ты, может быть, думаешь, что они не придут? Но они должны, должны ко мне притти когда-нибудь. Я верю в это твердо, я знаю это непоколебимо. Не будь у меня такой уверенности, я давно пустил бы себе пулю в лоб».
В «Эпилоге» Рубек так определяет значение своей работы: «когда я создавал это художественное произведение – так как „День воскресения“ есть художественное произведение; или, по крайней мере, таким оно было вначале (он чувствует, что его испортил). Нет, таково оно и теперь. Оно будет, будет, будет художественным произведением».
У Ибсена, как и у Ницше, лежит бессознательное стремление к сознательной духовной жизни. Стремление мужчины к величию у них обоих есть нечто инстинктивное. Однако у Ибсена преимущественно женщина призвана поддержать это стремление, принадлежащее ей по праву власти, свободная от унизительных соглашений, что Ибсен в «Бранде» назвал безобразным иностранным словом «аккорд душ». Бранд – один из его героев, глубоко повлиявший
Ибсен, как и Ницше, был одинок и действовал в одиночестве, и оба они одинаково мало заботились о судьбе своих произведений. Тот сильнее всех, говорит д-р Штокмам, кто наиболее одинок.
Прозор спрашивает: Кто же более одинок – Ибсен или Ницше? – Ибсен, который держал себя в стороне от всяких личных сношений с людьми, но работал для театральной публики; или Ницше, который, хотя и изолировал себя, как мыслитель, – как человек постоянно), хотя и безрезультатно, выискивал себе единомышленников и герольдов, но произведения которого при его жизни остались нечитанными широкой публикой и во всяком случае непонятыми.
Для меня лично решение этого вопроса дело не легкое, так как по прихоти судьбы и тот, и другой считали меня своим союзником.
Еще труднее решить, чьи работы глубже, оставляют большее впечатление и кто из них сохранит дальше свою славу.
На севере Ибсен обогатил всех нас, сильно повлиял на драматургов, но школы не создал.
В восьмидесятых годах в Германии, где в ту пору началось течение против старого шиллеровского идеализма, Ибсена приветствовали, как великого натуралиста, равного Золя и Толстому, проглядев ибсеновский идеализм. На умы обмундированного немецкого читающего мира Ибсен со своею верою в меньшинство и одиночество действовал то как индивидуалист, то как социалист, благодаря его скрытому революционному течению.
Его влияние на немецких драматургов, начиная от Рихарда Босса и до Германа Бара, очень легко проследить. Но наибольшее с ним сходство мы видим у величайшего из них Гергарта Гауптмана. Его «Перед восходом» написано также под влиянием «Привидений», как и «Власть тьмы», «Потонувший колокол» напоминает одновременно и «Бранда», и «Сольнеса».
В Англии Эдмундь Госсе, Вильям Арчер и Бернард Шау страстно работали для распространения славы Ибсена, а последний, как драматический писатель, у него учился. Но замечательнее всего, что в Англии нападали на Ибсена не только за то, что он непонятен, но и за материалистическое его направление, и восхваляли его особенно, как психолога.
Во Франции, когда там был в моде символизм, Генрика Ибсена приветствовали, как великого символиста. Под его влиянием находились лучшие драматурги, как Франсуа де Кюрель. Мистический элемент у Ибсена, как напр., белые кони в «Росмерехольме», чужестранцы в «Женщине с моря», им особенно нравился. Но нередко его принимали также и за анархиста. «Врагу народа» аплодировали, как протесту против общества и государства. В Ульрике Бренделе видели сатиру на общество.
Ничто не говорит лучше о величине Ибсена, как следующее обстоятельство. В Норвегии он раньше был понять, как консерватор, позднее, как радикал. В Германии его приветствовали. как натуралиста и социалиста, во Фраиции, как символиста и анархиста.
Одним словом, в каждой стране долго видели лишь некоторые стороны его существа, отсюда ясно, как был он многосторонен.
Следующие письма [6] были писаны Ибсеном в Вену, девице Эмилии Бардах. Ибсен встретился с ней и её матерью осенью 1889 г. в Госсензасе, в Тироле. Они там провели вместе несколько недель. Г-же Бардах было тогда 20 лет; затем она уже никогда больше не встречала поэта.
6
За полгода до смерти Ибсена г-жа Бардах прислала эти письма Георгу Брандесу с просьбой опубликовать их в европейской прессе. Основываясь на том, что Ибсен был тогда в таком состоянии, что не мог лично дать или не дать на это своего согласия – Брандес отказался это сделать и опубликовывает их теперь после его смерти. Перев.