Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
— Только бы, — после минутного раздумья снова заговорил Ян Скшетуский, — не пожелал он стать протектором, как англичанин Кромвель, который не поколебался поднять святотатственную руку на собственного повелителя.
— Ба, Кромвель! Кромвель еретик! — крикнул Заглоба.
— А князь воевода? — сурово спросил Ян Скшетуский.
Все смолкли при этих словах, на мгновение со страхом заглянув в темное грядущее, только Харламп тотчас распалился:
— Я смолоду служу под начальством князя воеводы, хоть и не намного моложе его; в юности своей он был моим ротмистром, потом стал гетманом польным, а нынче он великий гетман.
Харламп свирепо встопорщил тут усы и стал исподлобья поглядывать на Яна Скшетуского; увидев это, Володыёвский бросил на него такой холодный и быстрый взгляд, точно хотел сказать:
«Попробуй только пикни!»
Усач тотчас утихомирился, так как весьма уважал пана Михала, да и небезопасно было затевать с маленьким рыцарем ссору.
— Князь кальвинист, — продолжал он уже гораздо мягче, — но не он ради ереси оставил истинную веру, он рожден в ереси. Никогда не станет он ни Кромвелем, ни Радзеёвским, ни Опалинским, хоть бы земля расступилась и поглотила Кейданы. Не такая это кровь, не такой род!
— Да коли он дьявол с рогами во лбу, так оно и лучше, будет чем шведов бодать, — сказал Заглоба.
— Однако арестовать пана Госевского и кавалера Юдицкого? Ну и ну! — покачал головой Володыёвский. — Не очень-то обходителен князь с гостями, которые ему доверились.
— Что ты говоришь, Михал! — возразил Харламп. — Он обходителен, как никогда. Он теперь рыцарям как отец родной. Помнишь, раньше он вечно ходил насупясь, знал одно только слово: «Служба!» К королю легче было приступиться, чем к нему. А теперь его всякий день увидишь с поручиками и шляхтой: ходит, беседует, каждого спросит про семью, про детей, про имение, каждого по имени назовет, справится, не терпит ли кто обиды по службе. Он мнит, что среди владык нет ему равных, а меж тем вчера — нет, третьего дня! — ходил под руку с молодым Кмицицем. Мы глазам своим не поверили. Оно, конечно, Кмициц знатного рода, но ведь молокосос и жалоб на него, сдается, пропасть подано в суд; да ты об этом лучше меня знаешь.
— Знаю, знаю, — сказал Володыёвский. — А давно тут Кмициц?
— Нынче его нет, он вчера уехал в Чейкишки за пехотным полком, который стоит там. В такой милости Кмициц теперь у князя, как никто другой. Когда он уезжал, князь проводил его глазами, а потом и говорит: «Этот молодец для меня на все готов, черту хвост прищемит, коли я велю!» Мы сами это слыхали. Правда, хоругвь привел Кмициц князю, что другой такой нет во всем войске. Не люди и кони — огненные змеи.
— Что говорить, солдат он храбрый и в самом деле на все готов! — сказал пан Михал.
— В последней войне он, сдается, такие показывал чудеса, что за его голову цену назначили, — был предводителем у охотников и воевал на свой страх.
Дальнейший разговор прервало появление нового лица. Это был шляхтич лет сорока; маленький, сухонький, подвижной, он так и извивался ужом; личико у него было с кулачок, губы тонкие, усы жидкие, глаза с косинкой. Он был в одном тиковом жупане с такими длинными рукавами, что они совершенно закрывали ему кисти рук. Войдя, он согнулся вдвое, затем выпрямился вдруг, точно подброшенный пружиной, затем снова согнулся в низком поклоне, завертел головой так, точно
— Здорово, пан Харламп, здорово! Ах, здорово, пан полковник, твой покорнейший слуга!
— Здорово, пан Гарасимович, — ответил Харламп. — Чего тебе надо?
— Бог гостей дал, знаменитых гостей! Я пришел предложить свои услуги и спросить, как звать приезжих.
— Пан Гарасимович, да разве они к тебе приехали в гости?
— Ясное дело, не ко мне, я и недостоин такой чести… Но дворецкого нет, я его замещаю, потому и пришел с поклоном, низким поклоном!
— Далеко тебе до дворецкого, — отрезал Харламп. — Дворецкий — персона, большой пан, а ты, с позволения сказать, заблудовский подстароста.
— Слуга слуг Радзивилла! Да, пан Харламп. Я не отпираюсь, упаси бог! Но про гостей князь узнал, он-то и прислал меня спросить, кто такие, так что ты, пан Харламп, ответишь мне, сейчас же ответишь, даже если бы я был не подстароста заблудовский, а простой гайдук.
— Я б и мартышке ответил, приди она ко мне с приказом, — отрубил Носач. — Слушай же, пан, да запиши фамилии, коли ум у тебя короток и запомнить ты их не можешь. Это пан Скшетуский, герой Збаража, а это его двоюродный брат, Станислав.
— Всемогущий боже, что я слышу! — воскликнул Гарасимович.
— Это пан Заглоба.
— Всемогущий боже, что я слышу!
— Коли ты, пан, так смутился, когда услышал мою фамилию, — сказал Заглоба, — представь же себе, как должны смутиться враги на поле боя.
— А это пан полковник Володыёвский, — закончил Харламп.
— Славная сабля и это, к тому же радзивилловская, — поклонился Гарасимович. — У князя голова пухнет от работы; но для таких рыцарей он найдет время, непременно найдет. А покуда чем могу служить, дорогие гости? Весь замок к вашим услугам и погреб тоже.
— Слыхали мы, кейданские меды хороши, — не преминул вставить слово Заглоба.
— О да! — ответил Гарасимович. — Хороши меды в Кейданах, хороши! Я пришлю сейчас на выбор. Надеюсь, дорогие гости не скоро нас покинут.
— А мы затем сюда приехали, чтобы уж больше не оставить князя воеводу, — сказал пан Станислав.
— Похвальное намерение, тем более похвальное, что ждут нас такие черные дни.
При этих словах пан Гарасимович весь как-то скрючился и стал как будто на целый локоть ниже.
— Что слышно? — спросил Харламп. — Нет ли новостей?
— Князь во всю ночь глаз не сомкнул, два гонца прискакали. Дурные вести, и с каждым часом все хуже. Carolus Gustavus вслед за Виттенбергом вступил уже в пределы Речи Посполитой, Познань уже занята, вся Великая Польша занята, скоро занята будет Мазовия; шведы уже в Ловиче, под самой Варшавой. Наш король бежал из Варшавы, оставив ее безо всякой защиты. Не нынче-завтра шведы вступят в столицу. Толкуют, будто король и сражение большое проиграл, будто хочет бежать в Краков, а оттуда в чужие края просить помощи. Плохо дело! Кое-кто, правда, говорит, что это хорошо, шведы, мол, не насильничают, свято блюдут договоры, податей не взыскивают, вольности хранят и в вере препятствий не чинят. Потому-то все охотно переходят под покровительство Карла Густава. Провинился наш король, Ян Казимир, тяжко провинился… Все пропало, все для него пропало! Плакать хочется, но все пропало, пропало!