Географ глобус пропил
Шрифт:
– После экзаменов можно снова пойти… – мечтает Люська.
– До лета еще, как до Пекина раком, – вздыхает Чебыкин.
Я лежу и слушаю. Конечно, обалдели все и от меня, и от такого похода. Всем домой хочется. Половина клянется, что больше ни в жисть из города не вылезет. Но все это – пустые обещания. Все они, и даже Демон, через месяц снова придут ко мне и начнут канючить: давайте схо-одим, Виктор Сергеич… Сейчас все хотят одного: тепла, уюта, покоя. Но отрава бродяжничества уже в крови. И никакого покоя дома они не обретут. Снова начнет тревожить вечное влечение дорог – едва просохнет одежда и отмоется
– Домой приеду, расскажу про все, так меня мама за порог не выпустит, – говорит Тютин. – У нас в деревне тоже один мальчик отпросился за грибами, вернулся – и месяц в больнице пролежал.
– Ты доберись до дому-то, а то и рассказывать некому будет, – хмуро говорит Овечкин. – Трупы не разговаривают.
– А че не выпустят-то? – удивляется Люська. – Меня дак выпустят, и мамка, и папка. Чего в походе такого?
– Чего такого?! – охает Борман. – Да вы сами вспомните! Не на ту речку приехали, да целый день не жрали, да катамаран в пороге разломило, да наводнение, да палатку залило, да «расчески», да эти мужики местные, да вообще – все!
– И Географ каждый день пьяный, – добавляет Маша.
Гм, Маша впервые назвала меня Географом, а не Виктор-Сергеевичем. Что бы это значило?
– Классно, – почесав затылок, подводит итог Чебыкин. – Куча всего! Будет что вспомнить на пенсии. Я бы еще чего-нибудь хотел. А то скучно. Землетрясение бы какое-нибудь или лавину…
– Вон лавина спит, – мрачно указывает Овечкин.
– Чего ты на него наезжаешь? – вскидывается Градусов.
– А ты чего его защищаешь? – парирует Овечкин. – Ты же его в школе ненавидел! Обещал ему дверь поджечь, кота его повесить!…
– Ну, это я шутил, – спотыкается Градусов. – Баловался… А Географ все правильно делает, хоть и нажрался! Подумаешь, нажрался!…
– Нажрался – и правильно, – соглашается Маша.
– Ну и пусть неправильно! Была бы ты, вся такая правильная, моим начальником, так я бы удавился! А с Географом, каким есть, я куда хочешь еще пойду!
– Да иди на здоровье, скатертью дорожка. Кто тебя держит? Кому ты нужен?
– Дак че ты, Маш… – виновато встревает Люська. – Он же тоже человек… Может, он не пьяный заснул, а просто ночью устал…
– Так устал, аж перегар за три километра против ветра, – говорит Овечкин.
– Зато он не орет и не учит, как жить, – выдал сокровенное Тютин. – И относится по-человечески…
– Фиг ли спорить? – пожимает плечами Чебыкин. – Лучше его все равно не с кем в поход идти. Если бы физрук пошел, что бы мы делали? Отжимались бы весь поход… Или Сушка – воще жара! А с Географом приключения эротичные…
– На свою задницу, – добавляет Борман.
– Какая разница: Географ – не Географ, – подает голос Демон. – Какой он есть, такой и есть. Дело-то не в нем, а в том, что вообще это такое – поход…
Я дивлюсь внезапной мудрости Демона.
– Да Географ командовать совершенно не умеет, – заявляет Борман. – Не умеет, а берется в поход вести.
– А ты умеешь, бивень, да? – наскакивает Градусов.
– Так что – я… Я ведь командовать-то не собирался…
– Дак че – командовать, – пожимает плечами Люська. – Его бы все равно никто не слушал. И никого бы не слушали, не только его.
– Я бы первый
– По тебе и видно, – бормочет Борман.
– Тут не командование главное, – говорит Маша. – Может, он и прав, что не стал командовать, я не знаю…
– Тут главное – какой он человек, – заканчивает за Машу Овечкин.
– Под Машкину дудку поешь? – фыркает Градусов.
– Да завали, – отмахивается Овечкин. – Ладно, с командованием мы бы и сами разобрались… Или бы вообще без него обошлись… Но ведь Географу на все наплевать – как Демону. Хочет – напивается, хочет – спит, хочет – в драку лезет. Он как это… бросил нас в воду, и выплывайте сами, как сумеете… Он же опытнее, старше… В конце концов, он за нас отвечает.
– А ты сам за себя отвечай.
– Ну, он хоть какой-то пример нам должен подавать, что ли… – говорит Маша. – Он же учитель, а не так, не пришей кобыле хвост…
– А ты бы брала с него пример, если бы он подавал?
– Брала бы, – подтверждает Маша.
– Вот и бери, – советует Градусов. – С таким, какой он есть, мне баще.
Я лежу, делаю вид, что сплю, и слушаю, как шлифуют мои кости. Конечно, никакой я для отцов не пример. Не педагог, тем более – не учитель. Но ведь я и не монстр, чтобы мною пугать. Я им не друг, не приятель, не старший товарищ и не клевый чувак. Я не начальник, я и не подчиненный. Я им не свой, но и не чужой. Я не затычка в каждой бочке, но и не посторонний. Я не собутыльник, но и не полицейский. Я им не опора, но и не ловушка и не камень на обочине. Я им не нужен позарез, но и обойтись без меня они не смогут. Я не проводник, но и не клоун. Я – вопрос, на который каждый из них должен ответить.
– А что это за шняга впереди? – спрашивает Чебыкин.
– Да скала это, – говорит Овечкин. – Только растрескалась по слоям, вот и похожа на что-то…
– Сам ты растрескался по слоям! – шумит Градусов. – Убери черепок, нормальным людям ни хрена не видно!
Я приподнимаюсь и смотрю вперед.
– Это пристань, – говорю я. – Старая строгановская пристань.
В молчании мы медленно подплываем ближе. Берег разворачивается. Виден большой, холмистый, грязный луг, на котором догнивают беспорядочно разбросанные черные бревна. Луг кончается еловым косогором, за которым лежит глухое, дикое, непролазное урочище. В нем плавает сизая дымка. На камнях и упавших деревьях гулко рокочет маленькая речка. Дальше поднимается горбатая гора, лысая поверху. Между горой и речкой на берегу Ледяной стоит пристань. Темное, угрюмое небо низко навалилось на урочище. Кажется, что урочище вдали, сворачивая, уходит не за гору, а за облако.
– Это речка Урём, урочище Урём и развалины деревни Урёмной, – говорю я отцам. – Гребите к пристани, пора на обед.
– Страшно-то как!… – шепчет Люська.
– Даже причаливать неохота, – признается Чебыкин.
– Че я, один воду лохматить буду?… – орет Градусов.
Мы причаливаем за пристанью. Ее борта, обращенные к Ледяной и к Уремке, сложены из огромных, грубо обтесанных валунов. Валунные стены поднимаются из воды на высоту моего роста. Два других борта пристани, видимо, были скроены из бревен. Но земля, плотно затрамбованная в этот короб, со временем расперла бревна и расплылась, а сами бревна истлели.