Географ глобус пропил
Шрифт:
Я чувствую, как по всем нам промахнула волна жути. Словно гуляли по заброшенному кладбищу и вдруг увидели свежеразрытую могилу.
Первым сквозь решетку на входе в карцер пролезает Чебыкин.
– А-а! Тут скелет прикованный!… – гулко кричит он изнутри.
– Мамочка, я боюсь! – стонет Люська.
Отцы запихивают ее внутрь и лезут сами. Последним лезу я.
Полумрак. Какие-то клетушки. Белые нитки корней, свисающие с потолка, бесплотно касаются лба и ушей. Под ногами шуршит хлам. Толстые, совсем крепостные стены и узкие-узкие проходы. Амбразуры
Отцы разбредаются по камерам. Овечкин на пробу качает решетку на окне. Чебыкин корчится на нарах. По его лицу видно, что он прислушивается к своим ощущениям. Маша стоит в стороне, обхватив себя руками за плечи. Она ошарашенно озирается. Глаза ее поблескивают в темноте. Градусов пинает стены, словно испытывает их на прочность. Люська, встав на цыпочки, таращится в окно и вдруг дико визжит. Всех подбрасывает.
– Щас как дам в бубен! – в сердцах орет Градусов.
– Вон там, смотрите!… – жалобно говорит Люська, показывая в окно.
Поначалу из окна видны только темные, спутанные заросли – голые и дикие. И тут вспышка страха бьет в виски. Оказывается, в зарослях, почти неразличимые, еще стоят столбы с натянутой проволокой. Они словно древние, черные идолы – хранители зловещих тайн язычества.
– Как лешие, – в лад моим мыслям вздыхает Демон.
– Все это – чертовщина какая-то! – с силой говорит Маша и проводит по глазам ладонью, словно снимает паутину.
Приглушенно переговариваясь, отцы наконец выбираются из карцера. Я же присаживаюсь в уголочке камеры на нары покурить. Пальцы мои дрожат. Эта Рассоха меня доконала. И тут за стенкой я слышу голоса.
– Маша, ну что опять?… Чего ты психуешь?…
– Ничего… Место такое… нехорошее. Концлагерь.
– Не ври… О чем ты вчера говорила с Географом?
– Что за допрос, Овечкин? Я тебе кто, жена, что ли?
– Маш, ну ты же все понимаешь, чего я тебе буду объяснять…
– Ну да, понимаю… И ты ведь тоже понимаешь.
– Что?
– Ты хороший человек, – помолчав, с трудом отвечает Маша. – И ты мне очень нравишься… Но я тебя не люблю. Вот что.
Овечкин ничего не говорит. Кажется, он даже не дышит.
– Извини, – искренне добавляет Маша. – Я не хотела сделать тебе больно. Но это правда. Не расстраивайся, пожалуйста. Бывает и хуже.
«Бывает и хуже», – согласно думаю я, сидя на нарах в старом карцере посреди брошенного лагеря.
Из Рассохи мы выплываем с большим опозданием. И опять створы, леса, дальние, серые в хмурую погоду хребты, белые скалы, мглистый простор. По берегам появляются приметы жилья – луговины с жердями для стогов, броды, просеки. В бегущих облаках проскальзывают тяжелые, темные, вислобрюхие тучи, как льдины в шуге. И точно – через полчаса опять начинает сеяться мелкая, нудная морось.
Отцы тотчас забираются под тент и начинают резаться в дурака. Снаружи уже не остается никто. Всем кажется, что поход как бы уже закончился, осталось только переждать время. В разговорах пересыпаются имена тех, с кем скоро предстоит увидеться,
– Географ, глянь, – зовет меня Борман. – Это не Хромой камень?
Я откидываю тент. Изгиб реки в дождевой дымке и над ним – кривоплечая скала с черным гребнем леса поверху. Это Хромой.
– Причаливаем, – говорю я. – Пойдем на разведку порога.
Мы причаливаем, выбираемся на берег и тотчас сбиваемся в кучу. Сообразительный Чебыкин волочит тент и накрывает им сразу всех.
– Надо ведь катамаран привязать, – вздыхает Борман.
– Ну и шуруй, ты же капитан, – злорадно отвечает Градусов.
– А пойдемте все вместе, – предлагает Чебыкин, жалея Бормана.
Эта мысль неожиданно всем нравится. Мелкими шажками, пиная друг друга по пяткам, мы ползем за чалкой и привязываем ее к кусту.
– Зыко получается! – хохочет Чебыкин.
Дальше мы просто стоим, пережидая дождь.
Но стоять скучно. Демон пробует закурить, но на него орут. Тютин наклоняется почесать колено и получает пинок под зад от Градусова.
– Слушайте, давайте, чтоб не мерзнуть, водки замахнем? – предлагает Борман.
– Ну, ща! – подаю голос я. – Чтобы в пороге вы пьяные на дно пошли?
– В кои-то веки Географ против выпивки, – хмыкает Овечкин.
– Оскотинился, – соглашаюсь я. – Бивень. Лучше пойдемте на разведку порога, если замерзли. Не ливень все же, так – морось.
– А как сейчас, слоником, идти можно? – спрашивает Люська.
– А почему бы и нет? Тут дорога вдоль берега.
Проселок сам выворачивается под ноги. Наш слоник, хихикая и взвизгивая, растягиваясь и сжимаясь, медленно выбирается из перелеска и ползет вдоль реки. Вскоре Ледяная под склоном начинает шуметь. Это внизу потянулась шивера, предваряющая Долгановский порог. Мы ползем дальше.
– Стой, – говорю я. – Зырьте, вон табличка. Отцы приподнимают тент козырьком. Блестящая никелированная табличка привинчена к скальной стене над дорогой.
– «В этом пороге 7 мая 1967 года трагически погиб турист Сергей Долганов. 1948–1967 гг.» – читает Чебыкин.
– Потому порог и называется Долгановский? – спрашивает Люська.
– Да. Географ же тыщу раз объяснял, – говорит Борман.
– Дак че, – неизменно отвечает Люська.
– Вы шары-то в другую сторону поворачивайте, – ворчит Борман. – А то вторую табличку вешать придется…
Мы идем дальше вдоль Долгана. Шивера расслаивает течение на несколько неравных потоков. Потоки словно бы заворачиваются спиралью друг вокруг друга, обрастая пеной, и в сплошном мыле начинается порог. В густом кипении торчат каменные зубцы. То взблескивают, то пропадают желтоватые струи – как спины дельфинов. Взлетают фонтаны брызг. Стоит гул и рокот. Я отчетливо вижу три рельефных пенных барьера – три каскада Долгана. Да, Долган – это штука серьезная. Не то что водяной ухаб под Семичеловечьей, разломивший наш катамаран.