Геологи идут на Север
Шрифт:
— Позапрошлым летом. Белку бил.
— И далеко отсюда до Бурустаха?
Потапов начинает подсчитывать. Он считает долго, откладывая спичку за спичкой. На старческом, сухом лице собираются морщины. Черная трубка погасла.
— Вот! — наконец произносит он, показывая на кучку спичек.
Пересчитываю спички. Их — пятьдесят три. Каждая спичка — километр.
— Перемахнем! — уверенно заявляет Мика.
— Перемахнешь, да когти сорвешь, — это хмурый голос Егорова.
— Торопиться надо, — говорит Потапов.
Хороша на рассвете тайга. Снега задернуты голубоватой дымкой, заячьи следы налились
Только к обеду удалось собрать оленей и выехать из Кыгыл-Балыхтаха. К вечеру достигаем яранги нашего каюра Тарабыкина и останавливаемся на ночлег.
У Тарабыкина большая семья. Из восьми детей трое — в интернате, остальные — малыши. Жена Тарабыкина, маленькая, расторопная якутка, приготовила богатое угощение: пирожки с молодой олениной, сливочное масло, сахар и, конечно, крепкий душистый чай.
Тарабыкин с гордостью показывает на свое ружье.
— Хорошее ружье, — восхищается Мика. — Очень хорошее ружье!
Ружье действительно отличное: знаменитая «ижевка»-бескурковка.
Все охотники предпочитают «ижевку» любому другому охотничьему ружью.
— С таким ружьем да на уток. Из него можно бить без промаха. — В глазах у Мики знакомый мне огонек охотничьего азарта.
Тарабыкин вешает «ижевку» и вынимает берданку.
— Медвежатница, — определяет Мика.
— И на сохатого — добрая штука. Кстати, расскажу-ка я вам про сохатого. В прошлом году был у меня такой случай… — И начался, и пошел веселый охотничий рассказ…
В три часа ночи, меня будит Потапов.
— Вставай, начальник. Ехать надо. Хорошо подморозило. Через Мому перейдем легко.
Торопливо запрягаем оленей и под крупными морозными звездами спускаемся на реку.
На реке — глубокая тишина. Тускло поблескивает тонкий, свежий ледок, а под ним — весенняя вода. Звенят оленьи копыта, оставляя белые звезды на льду, резко взвизгивают нарты, и неприятные мурашки пробегают по телу. Переправляемся осторожно, остерегаясь провалиться в воду.
Наконец перед нами — обрывистый берег. Лиственницы наклонились надо льдом почти горизонтально. Высокие скалы выступают из полумглы, и на них — нетронутый снег, покрытый паутиной птичьих и заячьих следов.
Охотничья тропинка окончилась.
Дальше надо ехать по снежной целине. Потапов и Тарабыкин надевают широкие лыжи, обитые тонкой оленьей кожей, и идут вперед.
С этой минуты они поведут нас на Улахан-Чистай, к малоисследованному хребту Черского, к «белому пятну» на географической карте Советского Союза.
Я размышляю о Потапове.
Здесь проходил полвека назад многострадальный Черский. Встречался ли он с ним? Здесь был Сергей Обручев. Может быть, он вел его через горные перевалы? Он нелюбопытен и малоразговорчив. Он не расспрашивает меня, куда и зачем мы идем, он ведет нас — и только.
Мои размышления прерывает восторженный крик Мики.
— О-го-гой! — кричит он, отцепившись, и скользит по грязному, рыжему снегу с обрыва вниз, прямо к ручью.
— У-р-ра!.. Л-люди! У-ра! — слышится его отчаянный крик за обрывом.
Мы кидаемся к обрыву. На берегу
— Кричи-не кричи — бесполезно! У меня сказано — сделано. Сказал — догоню, и вот он — я! Порядок!
Агент прибыл с оленями. Он оброс жесткой щетиной, покрылся коричневым загаром. Серые, твердые глаза его излучают волю и мужество.
По случаю приезда агента открываю заветный бидончик со спиртом. У нас его очень мало, но не выпить ради такого случая — просто грех. За ужином агент повествует о своих приключениях. Весь его рассказ — это восклицания с непрерывными повторениями любимых словечек. Но все, что он рассказывает, — безусловная правда; которая, помимо его воли, превращается в романтику Севера.
Из Кыгыл-Балыхтаха он повернул на север, туда, где находится якутское становище Янгал-Маа. В Янгал-Маа ему удалось заарендовать десять оленей. На этих оленях он примчался в Кыгыл-Балыхтах, но уже не застал нас.
По Моме, во всю ширину ее, шли весенние воды. Зимний лед разъедало. На реке появились промоины. Якуты и эвены прекратили переправу даже верхом на оленях.
— Переправляться через Мому нельзя, — говорили агенту жители Кыгыл-Балыхтаха.
— Нельзя? — изумлялся агент. — Я сам понимаю, что нельзя, а если надо?..
И он распряг оленей, а сам потащил нарты по морозной, обжигающей тело воде. Вода доходила почти до колен, нарты относило по течению, но агент все-таки переправил их на правый берег. Потом он вернулся назад за оленями. Олени бились на берегу, вздымались на дыбы, пугаясь бушующей воды.
Агент переправлял через реку по два оленя. Он обхватывал, животных руками за шею и тащил за собой.
Переправа затянулась почти до обеда. Когда он переправлялся в шестой и последний раз, один из оленей провалился в промоину. Оленя затянуло под лед с такой быстротой, что агенту пришлось как можно поспешнее удалиться от опасного места.
— Жалко оленя! — сокрушался он. — Такой оленище был — закачаешься. Жалко, жалко оленя, ну да уж тут кричи-не кричи — бесполезно.
Благодаря его отчаянной смелости и настойчивости мы сможем заменить своих обессилевших оленей «свежими». Мы сможем перекинуть свою партию и грузы через Улахан-Чистай и встать на весновку перед хребтом Черского. На вершине хребта, по его долинам, распадкам, ущельям и дальше — на реку Колыму и к бухте Нагаева мы уже пойдем с вьючными якутскими лошадьми. Лошадей пока нет. Их должен раздобыть для нас в поселке Мома все тот же неутомимый агент. Он сидит у костра, обнаженный до пояса, и растирает руками свою крепкую, волосатую грудь.
— Мужики! — слышится его бормотание. — Передохну у вас сутки и двину на Мому. Через месяц вы получите лошадей. Можете послать за ними кого-нибудь в Кыгыл-Балыхтах. У меня сказано — сделано. Со мной у вас — полный порядок. А вот на базе-то меня заждались! А туда двадцать оленей, кричи-не кричи, а подай. Это дело требуется обмозговать по-хозяйски. Да, да, по-хозяйски.
Тяжелая медно-красная луна выдвигается из-за сопок. Лесные тени короче, сопки выше. Олени замерли недалеко от костра. Их тонкие силуэты четко выделяются из полумглы. Самцы стоят друг против друга, опустив рога, одетые нежным пушком.