Геопанорама русской культуры. Провинция и ее локальные тексты
Шрифт:
В детском саду вначале я с упоением работала с детьми: танцевала, пела. Рисовала, лепила с ними из глины все что угодно. Все было хорошо. Вдруг мне стало что-то скучно, особенно в тихий час, когда дети крепко спят, а сверху из мезонина звучат ноктюрны Шопена. Мне не на шутку становилось скучно, вспомнила школьный ТЮЗ, танцевальный кружок, хор. И совсем случайно прочитала в газете объявление об открытии ТРАМа. После работы пошла туда, режиссер Иван Архипович Коротков попросил что-нибудь прочитать. Я с удовольствием прочла стих, басню и прозу и была принята в театр. Садик я покинула с большим стыдом.
ТРАМ просуществовал всего три года. Потом я проработала на Паровозоремонтном заводе, но, как комсомолку, перевели в железнодорожную школу № 19, внешкольником. А после этого меня пригласили в зоосад.
Начали открывать зоосад на месте Архиерейского кладбища, а в Соборе была уже художественная галерея. В подвале церкви была богатая библиотека, где я откопала чудесные труды Брема «Мир животных». Надо же было хотя бы познакомиться с миром животных, чтобы оправдать звание экскурсовода…
Вначале было
Но все-таки меня опять уговорили идти в детский сад, а главное уговорили идти на педагогические курсы. И я оставила то, что любила. Прошло много лет, я кончила и курсы, и театральную студию. Но я опять оказалась в зоосаде.
Шел уже 58-й год после войны, мне пришлось не легко. У меня была уже дочь. Чтобы подзаработать, я согласилась вести самодеятельность в зоосаде, но денег у них для этого не было. Так они оформили меня диктором, по радио кое-что иногда объявить. Я взялась. Впервые в зоосаде была драма, хор, танцевальный, баянист нашелся грамотный и способный. С нами выступал даже медведь Яша, он с дрессировщицей Любой катал бочонок, пил из бутылки сладкую воду, одет он был в штаны и рубаху. И проводил свой номер на бис. Но главное, я с удовольствием стала писать рассказы о животных, с добавлением музыки, и читать их для посетителей. Я включала музыку Чайковского, адажио из «Лебединого озера», и просила людей подойти к декоративному бассейну птиц, где плавали лебеди, фламинго, пеликан. И так, еще под архиерейскими яблонями, я восхваляла мир животных.
ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ 14.10.2001
Мама была из села Бикбарда, между прочим, это село татарское, кажется. Потому что мама знала некоторые блюда татарские. А вообще, она русская была, Варвара Терентьевна. А папа ведь тоже был из Бикбарды, видимо, потому что он делал ей предложение там, в селе. Но он уже работал здесь в Перми, у губернатора, краснодеревщиком, мебель делал, плотник. Плотник талантливый, видимо, очень был, его очень любил губернатор, у меня есть эта карточка – мама с губернаторшей. Сватали ее трое сразу: сельский бухгалтер там был, такой толстый низенький человек, и был очень худой высокий педагог, и такой здоровый, высокий, рыжий – это был папа. Вот ее сватают трое. Все трое сидят, она выскочила из комнаты, своему отцу говорит: «Тятя (не папа, а тятя называли почему-то), за кого мне выходить замуж-то?» – Он говорит: «Выходи вот за этого рыжего, все-таки здоровый, а тот, толстяга который – как шаньга, а этот, как глист. Выходи за этого, среднего». Вот, в общем, мама за него вышла замуж. И он привез ее сюда, маму. Ее взяли тоже к губернатору. Дом губернатора – угол Ленина и Большевистской. Это Дом губернатора, я в нем была, не знаю, как сейчас, наверное, изменили. Я была во флигеле, маленький домик.
Он женился на маме и привез ее сюда к губернатору, и они ее взяли швеей, и мама на них шила. Я почему искала ее карточку – как полюбила ее губернаторша, она надела на нее свою юбку камлотовую. В то время были богатые камлотовые юбки, вы этого не знаете! Я эту юбку видела, мама надевала ее только на Пасхи и Рождество. Она была в пол, материал я вам не могу сказать, но, во-первых, это чистейшая шерсть, это раз, во-вторых, это какой-то шелк, это два, а, в-третьих, оно меняло краски почему-то. Вот мама идет по площади бывало, идет в церковь, там, где сейчас базар – это была площадь. Мама идет по площади, недалеко от нашего дома площадь, идет, и я на нее смотрела с забора, я на забор лазала всегда, я любила на заборе, у меня там было местечко. Там два столба стояло, вот так доски, а вот так два столба – один повыше, другой пониже. Я залезала на эти доски, садилась на те, которые пониже, и смотрела, что делалось на улице, на улице никогда машинка ни одна не проезжала – только лошадки. Улица была узенькая, теперь уж не знаю, как на этой улице. И эта площадь была видна, мама идет вечерком, к вечерне пошла в церковь, и эта юбка играет всеми цветами: то зеленая, то красная, то бордовая, то фиолетовая, то сиреневая. Что это за материал был? Вот камлот. И обшита она была бахромой внизу.
И мы тут, во флигеле у губернатора, жили. Ну, очевидно, до тех пор, пока не совершилась революция и пока его не сняли или пока он сам не уехал. Я уже, что с губернатором случилось, не знаю, но карточка обрезана. Карточка была с ним, с губернатором, но сейчас она обрезана, край – губернаторша и мама сидят, а его нет, губернатора. У мамы коса через плечо.
Даже первая дочка у мамы родилась через год сразу. Ее выдали замуж на 15-м году, и она, когда стояла в церкви под венцом, она просила Бога, чтобы Он дал ей 3 сына и 3 дочери, но она не знала, что будет война. А так у нее было 3 сына и 3 дочери. Первая дочка у нее родилась и через год с чего-ничего умерла. Мама говорила, что она сама удивилась, не болел, ничего ребенок и все, что случилось, так я и не знаю. Мама говорила – «Бог взял». Мальчик потом тоже умер, у него что-то с ножкой, ему делали операцию, и он не выдержал, умер. А вот мы четверо, а потом мама взяла сиротку девочку 3-х лет без матери. Отец пил, кажется, в общем, она на улице была. Она взяла эту сиротку и до 14 лет ее тоже воспитывала с нами вместе. Мама все шила, шила.
Так вот, началась революция, и родители нашли квартиру на этой вот Баковой улице. Потом в 14 году началась война, мама осталась со мной, шестой, в положении. Папу в армию и на фронт сразу, а я родилась в 14 году. Его в первом же бою ранило так, контузило в голову, что его тут же обратно отправили в Пермь. Он приезжает совсем уже не человек и быстро умирает. Когда он умер, мне было 6 месяцев. Но я помню себя в пеленках. Я когда маме стала рассказывать, мама чуть с ума не сошла. Я говорю, что в той комнате, где мы жили, дом двухэтажный на 4 части: вверху две – комната с кухней – и внизу. У нас была внизу комната с кухней. В этой комнате я сижу на полу на таком вот одеяле, я маме рассказываю, что одеяло было из треугольников (мама сама делала), на таком одеяле я сижу, а передо мной табуретки стоят, ножка табуретки мне казалась, как столб, так высоко-высоко. На табуретке сидели мои братья и сестра, на табуретках болтались их ножки. Стол стоял. И еще бы мама мне не поверила! Я говорю, ты была, мама, в синей юбке, кофточка была с какими-то цветочками, был вот так фартук надет, фартук был в горошек, и платочек был тоже в горошек, голубой причем горошек. Она слушает, и говорит, кто тебе все это рассказал?! Мне никто это не рассказывал. Я помню, что надо мной висела лампа керосиновая на потолке, она была синяя, а тарелка над ней зеленая, железная. Когда уж я ей сказала о лампе и о тарелке, мама поняла, что мне это не рассказывали, потому что никто не знал, как мама сама приделала зеленую тарелку к этой лампе синей, никто этого не замечал и не видел. Я видела. И я видела, что заходит какой-то мужчина, это очевидно, папа. Я помню, что появляется большой сапог. Ситцевые шторочки вот так из кухни в комнату. Он высокий был очень, так раскрывает, голову просунул, в шапке был, в сапогах, в какой-то тужурке. Очевидно, он только зашел и чего-то маме сказал. Мама пошла к кровати, кровать стояла на том месте, из-под подушки что-то взяла. Дала ему, и он ушел. Я когда ей рассказала, она прям плакала, потому что никто мне не мог рассказать.
В этой квартире мама и жила. Папа умер, а мама нас воспитывала. Все шила. Я хорошо помню, как пришли двое в кожанах, это после революции… Я помню, как после революции мама закрывала окна одеялом, шла стрельба, как мама прибежала с улицы и говорит: «Горит мост, взорвали мост через Каму!» Звон был такой сильный, я думала, что у нас крыша упала с дома. Я говорю: «Мама, крыша упала!» А это взрыв. Помню, как она пришла, такие морозы страшные были, и говорит, что на улицах прямо бьют друг друга. Т. е. прямо по улицам шла борьба гражданская. Я помню, что у нас на полатях какая-то бабушка была, седая, красивая бабушка. Какое-то черное у нее было одеяние, она была очень полная и маму она называла Варвара Терентьевна, очень деликатно. И говорила, когда у меня заболела голова, она говорила: «Варвара Терентьевна, не холодную воду надо ей на лоб положить, а горячую». Это была какая-то врач, а потом она исчезла. Очевидно, мама кого-то спасала, кому-то помогала. Во всяком случае, она была из того класса и у нас спасалась на полатях. Ребята на полу спали, а потом ее не стало, ребята спали на полатях. У мамы просились еще, но мама не пускала. И вот однажды пришли, мама стирает, ведь на всех надо было стирать, стоит таз, помню, такой большой, овальный, с водой, бельем. И пришли двое в кожанах. Помню, что в брюках-галифе, на руках красные повязки, фуражка кожаная и на фуражке, очевидно, серп и молот. Они зашли, мама – А!.. И упала, и как раз угодила в таз. Упала в обморок (у нее были обмороки). Я заревела, а они испугались, над ней наклонились, а я подошла, по спине его стукаю, говорю, это из-за вас маме стало плохо. А они: Варвара Терентьевна (они знают, как ее зовут, фамилию, все знают), успокойтесь, попросили у нас воды, на нее стали брызгать, попоили ее, спросили, есть ли у нас нашатырный спирт. Они привели ее в себя и говорят: «Варвара Терентьевна, успокойтесь, мы пришли, – достают бумагу, – мы принесли документ, что вы допускаетесь работать без патента». А мама испугалась, что она без патента шьет и что сейчас ее оштрафуют неизвестно на сколько. Они говорят, мы принесли бумагу, что вы можете шить без патента, у вас семья, вы работать не можете, не с кем оставить детей, и вы можете работать без патента. Мама успокоилась.
Такую сцену я помню хорошо. Мама шила. Время было голодным. Стал нэп. Наше правительство вынуждено было создать новую экономическую политику, но она все равно сделала, чтобы люди были бедные и богатые. И мама на этих нэповцев шила тоже. Они в голодное время давали маме ведро очисток от картошки и выбой. Выбой – это жмых из конопли для животных. Вот масло конопляное делают, а жмых остается, это для животных. И маме давали эти пласты, штуки 2–3, я их жевала, они вкусные. Она картошку промоет, промоет и варит, варит. Потом эти жмыхи тоже промоет и варит. Потом вместе соединит и делала нам хлеб и похлебки из этой жмыхи. Вкусные похлебки. Экономная она была, и я сейчас тоже. Я не могу, чтобы рыбу большую взять, голову отрезать и выбросить, в голове можно еще кой-чего съесть. Даже мозг какой вкусный.
Тогда было Архиерейское кладбище, где ВАТУ сейчас, напротив через дорогу по горе вниз стояли лабазы рыбы всякой, а второй – фрукты всякие. Такой рынок был рыбно-фруктовый. Кама тогда, видимо, богата была рыбой. Да и с Волги привозили, сам Любимов, наверное, с парохода и сразу на базар, никуда не везти, а прямо тут же. И арбузы так же, никуда не тащить на другую сторону города, а прямо тут. Мама туда ходила и покупала головы кетовые, сами рыбки она не могла купить, конечно, а головы покупала. Знаете, большие такие головы. Какие делала пироги хорошие из этих голов! Я ждала, когда мне отрежут, говорю, мама, мне глаз, мне глаз. А глаз такой вкусный, вкусный, жирный глаз. И хрящики на голове тоже любила.