Георгес или Одевятнадцативековивание
Шрифт:
Вот этот колокол, вот это вот самое я никакими георгесами, глубокоуважаемые господа, объяснить не могу.
Она нежно-нежно:
– Далин-Славенецкий, тебе не кажется, что мы сегодня с тобой прощаемся?
– А?
– Все прощаемся и прощаемся...
– Нет, Верочка, милая. Нет, не кажется. А...
– Тебе не кажется, Володь, что на самом-то деле уже и некому больше прощаться, что все кончилось... что в этой комнате труп?
Нет, действительно, какая-то мистика напала на нас в
– Ты чего, совсем, что ли? Какой еще труп?
– Ты ничего не чувствуешь?
– тихо-тихо...
Бррррр! Я совсем не узнавал свою Веру.
Но почему именно труп?
– Потому что я пытаюсь удержать тебя изо всех сил, - с таким видом, будто она говорит что-то очень резонное, ответила Вера.
– Ну и я пытаюсь удержать тебя изо всех сил...
– Вот видишь.
Словом, такой вот у нас с ней разговор состоялся - будто это не мы говорили, а какие-то другие, словно они сквозь нас хотели достучаться друг до друга. И каждый из нас словно попал в положение человека, который понимает, что вот-вот умрет, - страха нет, небольшое сожаление и огромное любопытство. И тревожные колокола надо всем.
И я сказал Вере:
– Ладно. Оставайся, раз так.
И она осталась. Труп, чьего присутствия я не чувствовал, но чувствовала она, витал над нами где-то у потолка, приглушал сдержанный рев проезжающих мимо автомобилей и постепенно разрастался, занимая всю комнату, вжимая нас друг в друга. Пытаясь сохранить настроение, мы оба были чрезвычайно нежны, даже немножечко играли в беспредельную нежность, и это были очень искренние игры. Мы хотели, чтобы приготовление продлилось подольше, как в первый раз, но подольше не вышло, и мы очень быстро совокупились. И заснули, два теплых и гладких тела.
* * *
А утром я первым делом я вспомнил о будущих партнерах (она- то явно размышляла о том, что ждет ее дома - была мрачна).
– Почему ты не сказала, что они женаты? Ничего себе группешник! Это уж совсем полный атас.
– Я сама не знала. А почему "уж совсем"? Разве это что-то меняет?
Развратница. Ее даже похмелье не портило. Она прижималась ко мне и терлась о щеку.
– Ну все-таки, - рассудительно сказал я.
– Как-то это... я не знаю... Супруги все-таки. Безнравственно чересчур. А?
Вера показала зубки.
– А что же ты, если такой нравственный, группешничка захотел?
Я взорвался.
– Ну, все, хватит, - говорю.
– Я, видите ли, захотел. Я вообще категорически против. Ничего такого я не говорил и не хотел. Это...
– Хотел-хотел, - замурлыкала моя Вера.
– Ты же ни разу не пробовал. Тебе же интересно.
– Ты, что ли, пробовала?
– обиделся я.
– Аск!
– гордо сказала Вера.
Я
– То есть?
Она вздохнула сожалеюще и многоопытно.
– Ты спроси меня, Володечка, чего я в жизни не пробовала.
Спросить-то я, может, и спросил бы, но не успел. В этот как раз момент началось телефонное сумасшествие.
Сначала позвонил Манолис.
– Вот что, уважаемый Вова, - начал он злобно и без всякого "здрасьте", голосом, удивительно юным и свежим.
– Я в эти ваши игры играть отказываюсь.
– А?
– спросил я.
– Отказываюсь самым категорическим образом!
– Э-э-э... я, может быть, не совсем... Что вы имеете в виду?
– Это даже как-то гнусно с вашей стороны предлагать нам с Тамарочкой сексуальное партнерство такого рода!
Я брякнул трубку.
– Ну вот, - победоносно объявил я Вере.
– Манолис звонил. Отказывается от партнерства твоего.
– Хм!
– Верочка недоверчиво приподняла брови.
И опять закричал телефон.
Заговорщицким шепотом спросили меня и представились Ириной Викторовной. Я закивал головой, а Вера сделала скучное лицо.
– Где моя дочь, Владимир?
– Э-э-э, я...
– Не л-лгите! Она у вас.
Пожав плечами, я отдал трубку Вере.
Я ошибся. Не скучным было ее лицо - застывшим. Я особо не вслушивался в ее скупые ответы, меня поразил голос - бесцветный, мертвый, монотонный голос робота из дешевого фантастического фильма.
– Не волнуйтесь, мама. Я скоро приду.
Вера осторожно положила трубку и посмотрела на меня, чуть улыбаясь. Она словно хотела передать мне что-то важное, но так ничего и не сказав, встала с постели и мягко, летаргически прошла в ванную.
Тут позвонила Тамарочка. Она что-то защебетала о крутой вечеринке, о своих благодарностях, о благодарностях Манолиса и тому подобную чушь. Она щебетала бы так без передышки до самого вечера, но я умудрился вклиниться.
– Твой-то, Манолис, уже звонил сюда, между прочим.
Тамарочка изобразила ангельское смущение. Он такой чистый-наивный, сказала он, он прям в каком-то девятнадцатом веке живет, в том смысле, что у него очень высокая нравственность. За это, пропела она нежно, и люблю его (Ой!)
– Публико морале, - понимающе сказал я.
– Моральный кодекс строителя коммунизма.
Трубка рыкнула и в разговор встрял Манолис.
– Коммунистов ненавижу зоологически!
– прозлобствовал он, а потом, уже вполне человеческим тоном, продолжал.
– Это я, по параллельному. Ну, как там?
Что меня раздражает в малолетних, так это ненатуральность непринужденности. Злоба у них получается куда чище.
– Там всегда хорошо, - непринужденно ответил я.
– Не то что не там.