Георгий Победоносец

Малинин Сергей

— Что это ты, батюшка, за несуразицу на конёк-то посадил? — шутливо обратился Никита к отцу Дмитрию. — Гляжу-гляжу, а понять не могу — не то медведь, не то пугало воронье, не то и вовсе бочка с брагой…

Говорил он нарочно громко, чтоб наверху было слыхать, и как-то уж чересчур весело, Степан даже удивился немного. Не то хмельного Никита Андреич сверх меры хватил, чего за ним, к слову, не водилось, не то смешное что вспомнил. Но показалось почему-то, что смех этот не к добру, а почему показалось, Степан и не понял. Мало ли отчего людям нелепица всякая кажется?

— Сие

не медведь, коему на моём подворье, а тем паче на крыше, делать нечего, — степенно ответствовал отец Дмитрий, который, хоть и являл к своим прихожанам добро да ласку, ума был невеликого и оттого шуток не понимал. — Браги же я в рот не беру — царь-батюшка не велит, — а посему и бочке с оным бесовским зельем близ меня не место. Сие же раб Божий Лаптев Степан, он конёк мастерит…

Губы у Никиты задрожали, но он стерпел, не засмеялся, и опять, схватившись за шапку, поглядел наверх.

— Слезай-ка, молодец, — громко сказал он, — мне с тобой потолковать надобно.

Говорил он, как прежде, весело, будто на праздник пришёл, а смотрел, как показалось Степану, безо всякого веселья — наоборот, сумрачно, ровно у него зубы разболелись или Стёпка-плотник перед ним в чём-то провинился. Хотя, конечно, глаза у него в тени были, да и далеконько от конька до земли — мудрено ль ошибиться, увидеть то, чего на самом деле нет?

Стёпка лихо скатился с верхотуры по приставной лесенке и, не имея на голове шапки, поклонился молодому барину просто так, без неё, но с должным почтением. Что с детства дружны — то их забота, а на людях хозяину тумака в рёбра не дашь и по спине ладонью не хлопнешь, чтоб по всей деревне звон пошёл.

Никита Андреевич легонько взял его за рукав и увлёк в сторонку, за угол, где никого не было и где их разговор никто не мог услышать даже случайно. Теперь, когда на него никто, кроме Степана, не смотрел, он заметно помрачнел — шёл, хмуря тёмные брови и кусая губы, как будто гнела его какая-то неотвязная и весьма неприятная мысль.

— Вот что, Степан Иванов сын, — сказал Никита, когда они остались вдвоём. — Ходить вокруг да около не стану — скажу сразу, сброшу камень с души. Хотя его, пожалуй, сбросишь… Новости у меня плохие, Степан. Отец деревню продаёт.

Стёпка крякнул. Кому продаёт — про то и спрашивать не надобно, ясно, что соседу, Долгопятому-боярину. Сколь времени боярин за Андрей Савельичем, считай, по пятам ходил, сколь попусту бился, а всё едино по его вышло — сдался Зимин, уступил сильному да богатому соседу. Оно и понятно: деревушка захудалая, с неё не прокормишься, тем паче что последние три года, как на грех, недород за недородом. Богатому хозяину такая незадача нипочём — переживёт, сам на старых запасах да на тугой мошне продержится и мужикам совсем с голоду пропасть не даст. А ежели, как Зимины, каждую деньгу считать, тут недолго и зубы на полку положить. Что быку щекотка, комару смерть…

— Уж как я его просил, как уговаривал, — продолжал Никита, — да всё без толку.

— А чего просить-то, ежели всё уж решено? — с неторопливой мужичьей рассудительностью заметил Степан. — Уговорами, я чай, сыт не будешь. Хорошего, конечно, мало, да как-нибудь переживём и боярина.

Никита нахмурился

пуще прежнего, теребя и дёргая молодой шелковистый ус, да так сердито, будто хотел его вовсе напрочь оторвать.

— Как бы худа не вышло, — высказал он наконец то, о чём думал с того мига, как узнал об отцовском решении продать деревню. — У Долгопятых память длинная, а руки и того длинней. Как бы они тебе не припомнили…

— Чего? Как мы с Иваном Феофановым сыном подрались? Ну, так то когда было! Всё давно быльём поросло. Да ты ведь сам давеча сказывал, далече он, во фряжских землях, с посольством, пушечному литью научается… А отец его, Феофан Иванович, меня сроду в глаза не видывал.

— Феофан-то не видывал, — кивнул Никита, — да вот беда: Иван воротился. Надутый да разряженный, инда петух. Я, кричит, ближний государев человек, пушечного литья знаток, каких ни во фряжских, ни в немецких землях не видывали. А самого, сказывают, от посольства отослали за лень да недоумие, дабы под ногами не путался да иноземцев неразумием своим в грех не вводил. Истинно, одно к одному: и деревенька Долгопятым отходит, и Ванька, будто знал, дома объявился.

— Объявился, и ладно, — повёл могучим плечом Степан. — Кто старое помянет, тому глаз вон. Да ты и сам говоришь: глуп он, беспамятен…

— Глуп-то глуп, а про память ты напрасно. Долгая она у него. Нет страшнее зверя, чем дурак, когда он старые обиды припоминать зачнёт.

— Да будет страху-то нагонять! — легкомысленно отмахнулся Степан. — Он меня, поди, и не признает. Всего-то единожды виделись!

— А если признает?

— Чему быть, того не миновать, — с философическим спокойствием, кое ему, мужичьему сыну, пристало как корове седло, заметил Степан. — Что ж мне теперь, на дереве повеситься?

— Зачем это — повеситься? — пожал плечами Никита. — Я тебе уж сто раз говорил: ступай к нам на двор. Будешь как у Христа за пазухой — может, и небогато, да там тебя Долгопятый нипочём не достанет.

— А я тебе уж сто раз отвечал: нечего мне у вас на дворе делать, — набычился Степан, на правах старого приятеля допускавший в разговоре с молодым барином такие вольности, какие никому из его односельчан, поди, и в голову бы не пришли. — Чем я там, у вас, заниматься стану — будки собачьи да свиные стойла изукрашивать? На лошадиных кормушках цветы да райских птах резать? Аль по твоей барской милости день-деньской брюхо на завалинке чесать?

— Ну уж и брюхо, — усмехнулся Никита. — Далеко ещё тебе до брюха-то.

— Брюхо в сытой праздности наесть — на то большого ума не надобно, — возразил Степан. — Нет, Никита Андреич. Ты прости мне, холопу, мою дерзость, а и за твою спину до конца дней я прятаться не стану. Не по мне то. Прости.

— Ох и норовист же ты, братец, — вздохнул Никита. — Ох и упрям! Бона, ступай, хоть отца Дмитрия спроси: пристала православному христианину гордыня аль не пристала? А сие гордыня и есть.

— Мой грех — мой и ответ, — с тихим упорством, которое и впрямь бросалось в глаза всякому, кому довелось сказать с ним более трёх слов, ответствовал Степан. — Господь Бог мне за то судья. Куда я пойду? Свадьба скоро, я уж и избу срубил…