Герберт Уэллс
Шрифт:
От этого лидера требовались три вещи: а) быть влиятельным; б) быть более-менее социалистом и в) управлять своей страной согласно Плану. Таких лидеров Уэллс нашел: избранный в 1933-м президент США Франклин Делано Рузвельт и Сталин. Уэллс полагал, что такому лидеру его наставления могли бы пригодиться. Он решил навестить обоих. Они совершили массу ошибок — он им поможет это понять. Они не ладили друг с другом — он объяснит, что они неправы, и соединит их руки, а они его поблагодарят и кинутся друг другу на шею. Очень характерно для Эйч Джи, что до конца он свою мысль никогда не додумывал. Объединятся эти двое — и что конкретно они будут делать? Им следует завоевать Европу? Англию? О нет, мы ведь знаем, как трепетно он относился к своей ругаемой, обожаемой родине. Ну… как-то так, как-нибудь. А Восток? Идти на него крестовым походом? Но ведь воевать нельзя… Ну… как-то так…
В марте 1934 года Уэллс отправился
Когда Уэллс читал о «Новом курсе», он не верил в его успех. В октябре 1933-го он опубликовал в «Либерти мэгэзин» статью «Роль Франклина Рузвельта в истории», где доказывал, что затея президента обречена на поражение. Весной 1934-го Рузвельту было далеко до победы — как раз в те месяцы сопротивление крупного бизнеса было особенно ожесточенным, а «простые люди» еще не видели улучшения ситуации (и многие из них считали, что президент губит страну). Но, встретившись с Рузвельтом, Уэллс признал свою ошибку: «Теперь я чувствую, что он гораздо гибче и сильнее. Он смел и непредвзят в своих суждениях, поскольку ум его дальновиден, а мужество — велико…»
Во время избирательной кампании в 1932 году Рузвельт окружил себя учеными, создав так называемый «мозговой трест». Это был первый в современной истории подобный опыт, о котором Кейнс писал: «Здесь, а не в Москве находится экономическая лаборатория мира. Заправляющие ею молодые люди великолепны. Я поражен их компетентностью, проницательностью и мудростью». Первоначально в группу вошли три профессора Колумбийского университета — Р. Моли, Р. Тагвелл и А. Берли; позже к ним присоединилось несколько десятков других специалистов в области экономики и общественных наук. Они же работали затем над «Новым курсом»: Рузвельт определял цели преобразований, а члены «мозгового треста» делали разработки и выступали в роли экспертов. Идеал, казавшийся недостижимым, — ученые (жаль только, Летчиков среди них нет) управляют громадной страной!
Разумеется, Уэллс пожелал познакомиться с «мозговым трестом». Но ему пришлось разочароваться. Ученые никуда строем не шли и совершать мировую революцию не собирались, а тихо сидели по своим университетам и работали. В Штатах Уэллс провел три недели: две в Нью-Йорке и одну в Вашингтоне. В своих путевых заметках, опубликованных в «Кольерс», он отмечал, что оппозиция Рузвельту сильна, но в общем тон его статей был оптимистичен — ученые занимались полезным делом, власть к ним прислушивалась, страна двигалась в верном направлении. Рузвельт годился на роль строителя нового мира, дело было за малым — объединить его со Сталиным. Но тут Эйч Джи наткнулся на каменную стену: для президента Сталин и Гитлер были одного поля ягоды. Более того, Рузвельт не выражал намерения переделывать мир — ему и со своей страной было достаточно хлопот. И все же Уэллс не терял надежды. Если Рузвельт не идет к Сталину, то… Немедленно ехать в Москву!
Глава
Ничего хорошего к 1934 году Уэллс о Советской стране не думал. В очередном издании «Схемы истории», вышедшем в 1931-м, он писал: «большевики продемонстрировали свою полную несостоятельность создать реально работающую коммунистическую систему», «высокомерие марксистских доктринеров порождало у них презрение к любому знанию, которого у них не было», «при новом правлении традиции прежней вездесущей и тиранической царской полиции сохранились практически в неизменном виде». Он не считал, что в СССР строится социализм: «Перед нами экспериментальный тип государственного капитализма, приобретающий черты научного метода, сомнительный отпрыск старого строя, вызванный необходимостью». Он также отметил, что случилось то, чего боялся Горький, — Советский Союз переориентировался на Восток: «И кажется, что под влиянием его примера исламский мир начал возобновлять свое давно сдерживавшееся развитие. Все больше и больше отношение большевиков к атлантическим цивилизациям, господствовавшим в мире в течение последних двух с половиной столетий, усваивалось исламом. И ислам, и большевизм становятся непреклонными и навязчивыми».
Самым дурным в СССР, по его мнению, был национализм. «Молодежь учили тщеславному патриотизму и ненависти ко всему иностранному; это ничем не отличалось от грубого национализма в таких странах, как Франция, Германия, Италия или Шотландия», — писал он в «Облике грядущего». «Самым плохим результатом советской системы было растущее отчуждение от творческой мысли Запада». (В причинах того, что советские стали националистами, Эйч Джи разбираться не пытался, ограничившись глубокомысленным замечанием: «До установления советского режима в России не было никакого национального самосознания, там были только Достоевский и царь».)
Отряхнув со своих ног прах Достоевского, Россия в 1928 году приняла первый пятилетний план. Это событие вызвало у Эйч Джи восторг. Британия была обязана в этом брать с России пример, о чем он заявил, выступая на Би-би-си. В «Труде, богатстве и счастье человечества» он назвал пятилетку «беспрецедентным прорывом в будущее». Но даже пятилетка в России была националистической. В «Облике грядущего» Уэллс писал о ней: «Литвинов, выступавший от имени этого грандиозного эксперимента в планировании, был слишком озабочен различиями между его страной и Западом. <…> Он не сделал ничего, чтобы применить руководящие принципы коммунизма к мировой ситуации. Потребность в планировании была повсеместно, но он ничего не сказал о пяти- или десятилетнем плане для всего мира. Он даже не упоминал о неизбежности победы социализма в мире. Очевидно, мир для него не существовал, так же как для любого капиталистического политика-патриота».
К тому времени, когда писался «Облик», у Эйч Джи накопились и другие претензии: «Со времени первого пятилетнего плана, несмотря на большую движущую силу восторженной преданности, Россия развивалась неуклюже, тяжело и претенциозно — диктатура политиков, пропаганда вместо реальных дел, отталкивание западных союзников, уничтожение лучших умов. Когда ее планы из-за ошибок срывались, она сажала в тюрьму или расстреливала инженеров». Кейнс в 1928 году снова побывал в СССР и пришел к выводу, что его надежды были тщетны. Система жесткого всеобъемлющего планирования и административного регулирования в экономике, по его мнению, была неэффективной, а политическая обстановка — чудовищной [96] . Уэллс в «Труде, богатстве и счастье» упоминал о выводах Кейнса, соглашался с тем, что регулирование советской экономики чрезмерно жестко. И все же страна, где есть План, не может быть совсем уж безнадежной.
96
В последний раз Кейнс приезжал в СССР в 1936 году.
Сталина Уэллс считал «скрытным и эгоцентричным фанатиком, лишенным слабостей деспотом, ревниво ищущим личной власти», «безжалостным, черствым, злым человеком, доктринером», «одиноким властолюбцем с чудовищным, невыносимым характером»; он «оказался таким же деспотом, как и столь же благонамеренный царь Александр I», и «превратил то, что ему казалось ленинизмом, в жесткий догматизм». Но Эйч Джи рассчитывал, что ему удастся такого человека наставить на путь истинный. «Я собирался твердо сказать ему, что Россия лишь на словах способствует единству и солидарности человечества, а на самом деле движется своим курсом к своему, особому социализму, который все больше утрачивает какую-либо связь с настоящим социализмом и при этом внушает несметным массам своего народа недоверие и даже враждебность к тем слоям западного общества, которые ратуют за всемирную консолидацию».