Герберт Уэллс
Шрифт:
«Сталин. Не для того, чтобы Вам польстить, я совершенно искренне должен сказать Вам, что разговор с Вами мне доставил большее удовольствие, чем разговор с Бернардом Шоу.
Уэллс. Наверное, леди Астор никому не давала слова сказать.
Сталин. Шоу пожелал, чтобы она присутствовала».
На основании этих реплик принято считать, что Шоу не понравился Сталину. Скорее всего, так и было — Шоу непохож на человека, который мог бы вызвать у Сталина симпатию, но цель у этих слов была одна — польстить Уэллсу, обругав его противника. Проявив мужскую солидарность против леди Астор, собеседники поблагодарили друг друга и расстались. Просматривая подготовленный текст, Сталин счел, что его следует дополнить, и после слов Уэллса о ПЕН-клубе вписал свою реплику: «Это называется у нас, у большевиков, „самокритикой“. Она широко применяется в СССР». Уманский сообщил Уэллсу о поправке; тот, быть может, вспомнил при этом, что у обитателей
А теперь — ушат холодной воды. Своего отношения к классовой борьбе Уэллс не изменил. Отношение к советскому строю — да, переменил. Оно стало еще хуже. Более того, он, найдя Сталина застенчивым и милым простаком, тем не менее счел его вредным для социалистического движения, ибо он «упертый» марксист-ортодокс. «Его воображение безнадежно ограниченно и загнано в проторенное русло…» Неважно, является Сталин диктатором или нет, в любом случае Россия идет не к социализму, а обратно к царизму. Стоило ли метать перед эдакой свиньей россыпи бисера?
В СССР Уэллс пробыл 11 дней. Программа была насыщенная — ни охнуть, ни вздохнуть. 24 июля его, больного, целый день водили по Москве, 25-го ему были показан парад физкультурников на Красной площади (жена Бабеля А. Н. Пирожкова писала: «Летом 1935 года в Москву впервые приехал из Парижа известный французский писатель Андре Мальро… Втроем — Мальро, Бабель и я — мы смотрели физкультурный парад на Красной площади, с трибуны для иностранных гостей. Недалеко от нас стоял Герберт Уэллс». Уэллс одновременно с Мальро в СССР не был — где-то она ошиблась). Потом он осмотрел цеха Первого подшипникового завода и ЦПКиО, где оставил в книге для посетителей запись: «Когда я умру у себя при капитализме и воскресну в советских небесах, то хотел бы проснуться в этом парке».
Вечером 25-го он был у Горького, 26-го обедал в британском посольстве, встречался с наркомом просвещения А. С. Бубновым, посетил выставку детских рисунков и киностудию «Межрабпомфильм», где смотрел фильмы «Три песни о Ленине» Дзиги Вертова и «Дезертир» В. И. Пудовкина. 27-го был принят начальником Метростроя П. П. Ротером и осмотрел строящееся метро, 28-го был в планировочном отделе Моссовета и беседовал с главным архитектором города Чернышевым, который показывал ему план реконструкции Москвы. Он обожал планы, но этот план почему-то вызвал в нем раздражение: «Если вы замечаете, что новое здание еле держится или просто неуклюже, они тут же уверяют, что это временная постройка: „Да его скоро снесут!“ Кажется, они больше любят сносить и переносить, чем создавать». Тут он попал в точку, но в другом промахнулся: когда ему рассказали о будущем метрополитене, он отказался верить, что это возможно, как когда-то не поверил в ГОЭЛРО. Он слабо знал историю Древнего Египта и забыл, как строятся великие сооружения.
Итак, 25 июля. Горки, особняк Горького. Дружба к тому времени умерла, чему были две причины: мужская ревность и неодобрение Уэллсом политической позиции Горького. В 1930 году Горькому предложили вступить в организацию европейской интеллигенции «Союз писателей-демократов», собрания которой Уэллс посещал; Горький отказался, мотивируя это тем, что в руководстве союза находятся такие нехорошие люди, как Эйнштейн и Генрих Манн, подписавшие протест против расстрела сорока восьми советских ученых и специалистов в области пищевой промышленности, и опубликовал статью «Гуманистам»: «Организаторы пищевого голода, возбудив справедливый гнев трудового народа, против которого они составили свой подлый заговор, были казнены по единодушному требованию рабочих. Я считаю эту казнь вполне законной». Горький пояснял, что пишет эту статью с целью разъяснения своей позиции Уэллсу и Шоу. Шоу приветствовал казни, Уэллс был не против них (в России, а не в «нормальных» странах), когда речь шла о «спекулянтах», но его привели в ужас казнь инженеров и кровожадность старого товарища: «То человеческое, страдальческое начало, которое располагало к нему в годы его странствий, совершенно испарилось». Утопийку Ликнис, помнится, Эйч Джи ругал за то, что в ней есть страдальческое начало. Но к реальным людям у него были другие требования.
На ужин был приглашен нарком по иностранным делам Максим Литвинов с женой Айви, которую Уэллс хорошо знал. Переводчик не требовался, тем не менее в Горки Уэллса привезли Андрейчин и Уманский. Было известно, что гость станет говорить
Основной темой была свобода слова. Горький ратовал за свободу, которая полезна и пригодна большевикам. Уэллс, еще в 1909 году написавший, что «социализм без традиции личной свободы, без литературы, свобода которой ревностно охраняется, без художников и мыслителей, свободных от официального руководства, без свободы устного и печатного высказывания, может легко превратиться в самую безобразную и наиболее неподатливую тиранию, какую мир когда-либо видел», не мог понять позицию Горького. Советский Союз, говорили ему, окружен внешними врагами и кишит внутренними, а посему не может себе позволить такой буржуазной роскоши, как свобода: «В Рагузе Шмидт-Паули, защищавший нацистов, а в Эдинбурге фашист Маринетти приводили точно такие же доводы в пользу ограничений и запретов». Уэллс обозлился и пошел на шантаж, потребовав, чтобы его предложение о вступлении в ПЕН-клуб обсуждалось на съезде советских писателей, и пообещав, что в случае отказа он сделает все, чтобы мир узнал о нем. «Человечеству, в конце концов, может наскучить Россия, заткнувшая уши воском». Естественно, вопрос о ПЕН-клубе никто на съезде не обсуждал, благодарили вождя, превозносили подвиг Павлика Морозова. Из 101 члена правления, которых избрали на съезде, репрессировано было 33, из 597 делегатов — 180 [105] .
105
Россия вступила в ПЕН-клуб в 1989 году.
Второй спор вышел по «женскому» вопросу — о контрацепции и абортах. Уэллс выступал за ограничение рождаемости — Горький резко высказался против. В 1936 году, когда в СССР аборты запретят (до 1955-го), Уэллс станет вице-президентом британской Ассоциации по реформированию закона об абортах, которая добьется их легализации лишь в 1967-м. Но суть спора не сводилась к демографии. Стране нужно больше трудящихся и воинов, говорил Горький, то же утверждали Муссолини, Франко и Гитлер — причем каждый хотел, чтобы больше трудящихся и воинов рождалось в его стране, но не в других. Для Уэллса эта позиция означала самое страшное — Горький из интернационалиста превращается в националиста. Впрочем, это не стало для него новостью. Тот комиссар из «Облика грядущего», помните, что угрожал расправой летчику Ивану? Его фамилия в книге была — Пешков…
После этого ужина Эйч Джи погрузился в глубокую депрессию. Она была вызвана не только плохим самочувствием и тем, что Горький его разочаровал. Речь зашла о баронессе Будберг; Уманский сказал, что она неделю назад была в Москве. Эйч Джи был уверен, что Мура в Эстонии — он только что получил от нее письмо с таллинским штемпелем. Горький прибавил, что она приезжала в СССР трижды за последний год. Эйч Джи не мог скрыть отчаяния — тогда Андрейчин сообщил, что визиты баронессы «в некотором роде тайна». Уэллс ничего не понимал: «Какая из ее масок была бы сорвана, если бы мы встретились с ней в доме Горького? Каких разоблачений она боялась?» В этой истории все темно. Неизвестно, приезжала ли Будберг в Советский Союз в 1933–1934 годах, виделась ли она с Горьким, действительно ли Горький утверждал, что она его трижды посещала, или это придумал Андрейчин. Это имело бы значение, если бы мы изучали биографию Будберг. Но для биографии Уэллса эти подробности не значат ничего. Его обманули, он страдал — вот это факт. «Ни разу в жизни никто не причинял мне такой боли. Это было просто невероятно. Я лежал в постели и плакал, как обиженный ребенок, либо метался по гостиной и размышлял, как же проведу остаток жизни, который с такой уверенностью надеялся разделить с Мурой. Я отчетливо осознал, что теперь я один-одинешенек».
Он жаждал мести. Эта месть была осуществлена последовательно и мелочно. В своем посольстве он оформил ряд документов, касающихся Муры. Аннулировал заказ на билеты и номера в гостиницах Стокгольма и Осло. По его завещанию Муре причиталось очень солидное пожизненное содержание — он вычеркнул этот пункт. Его банковское поручительство обеспечивало ей неограниченный кредит в Лондоне — аннулировал и это. Хотел не ехать в Эстонию, никогда не видеться с ней. Потом понял, что не удержится, и послал ей в Таллин злобное письмо — пусть знает, что ему все известно, и трепещет, коварная. В таком состоянии духа и отправился в Ленинград.