Гербовый столб
Шрифт:
— Мы тут не местные, — вздохнув, пояснила она. — Это зятюшка купил здесь дом. Ну, мы с отцом и перебрались. Радиацией с Чернобыля накрыло нашу деревню в Хвастовическом районе. Но мы не по этой причине перебрались, еще раньше приехали. А потому, что жизнь у нас заглохла. В деревнях по всей округе — ни тебе магазина, ни даже хлеба, бывалоча, не подвезут. Я в колхозе двадцать лет отработала — за так! А потом укрупнять взялись и нашу Астаховку в неперспективные записали. Но жили, чего уж там, — я еще семнадцать лет на табачной фабрике отработала. Ну?! — вдруг гневно воскликнула она. — Так что же, мне ничего в Расеи не положено? А мужу моему, на фронте изуродованному? Ну, скажите
А что скажешь?..
Она немного успокоилась, даже покаялась.
— Я, конечно, тогда не сдержалась, — со всей правдивостью призналась она, — брякнула дирехтору с парторгом, что они хуже фашистов. Ну уж так получилось, в сердцах. Но я ничего не боюсь, — заявила твердо, — пусть хочь сажают. От слов своих не отрекусь. — А нам пояснила — смягчившись, доверительно: — Мне-то что вспомнилось, когда от обиды разум помутнел? Война. Мы в оккупации оказались. Так те гады и то, бывалоча, понимали.
— У меня старшая сестра померла. В ноябре сорок первого, — рассказывала. — От тифа, семнадцати не исполнилось. Ну, похоронили мы ее, а мать самогон затеялась варить, чтобы помянуть чин по чину. А тут эти входят — пятеро, да здоровенные все, под потолок, и главный из них обрадовался, аж руки потирает: «О, матка, шнапс! Карашо, зер гут». И уже кружку протягивает. А мать ему со слезами: «Пан, паненка померла», — и руки крестом на груди складывает. Так ведь понял! Хоть и басурман, а понял. Пошли, говорит по-своему, и ни капли не потребовал.
— А эти, бляха, хуже! — опять взорвалась она. — Жить не давали и теперь не дают. Не было ее, жизни, и нету. Пусть меня хочь сажают, а я все тоже скажу. Потому что нельзя мне без коровы. Вон скосила полянку, а будто украла. Будто приворовываю у государства. Вроде нет у меня прав, запрещено мне. Вроде преступница я. Разве не так? А травы во-о-на сколько, только коси. А нельзя! Как же это так? Пусть погибает, под зиму уходит, так, что ли?
— А у меня три внука, — поясняла, как бы доказывала, — на все каникулы приезжают — к деду-то с бабкой. Как же им без молочка? Да и для деда оно лечебное. А я всю жизнь корову держу. Сколько раз она, родимая, нас выручала? О-о, не вспомнить. Да и мне без нее нельзя! Чего делать-то стану? Лясы точить? Не-е, не по мне. Вон зятюшка обещал доказать наши права, а уже год миновал — и ничего не добились. Потому что эти — чего хотят, то и воротят. И злые стали. Ох, и злые, бляха!
— Я, конечно, и еще их оскорбила, — призналась она и смущенно улыбнулась. Чувствовалось, что успокоилась; решила для себя: мол, выскажусь, отведу душу да и пойду своим путем. — Я им в глаза бросила: при помещиках лучше жилось! А что ж, по рассказам старших, так и выходит: и косить дозволяли, и хворост в лесу сбирать, а то и дерево срубить, да, бывалоча, на целую избу. А при энтих? Разве не по их вине все в города посбивались? Никто на земле работать не хочет. А в народе предсказывают: еще хуже будет. Так чего ж тогда есть станут в городах-то? Не-е, так нельзя, так погибнет Расея. Хочь тут не жизнь, а одно страдание, но спасение здесь, на земле. Не всегда же им править, так ведь? Сгинут и они! А я не боюсь правду говорить. Чего уж мне бояться? Ну, прощевайте, добрые люди. Спасибочко вам, что подмогли, — и она слегка поклонилась.
— Как вас звать? — спросил я.
— А зачем это вам? — вполне искренне испугалась она.
— Ну-у... просто знать, — смутился я.
— О, нет, не надо. Наболтала-то я много лишнего. Еще пятном на дочь с зятюшкой ляжет. Не-е, не надо. Всего вам добренького. Прощевайте.
— И вам всего самого
Она уходила, как бы впрягшись в тележку со стожком пахучего сена, обхватив сзади двумя руками параллельную деревяшку в железной оглобле, напряженно согнувшись, опустив низко голову и неслышно ступая по асфальту старыми кроссовками с дырками там, где большие пальцы, приспособив для себя, видимо, обувку одного из внуков.
Жда-ми-ро-во... Святая земля... Вот кого ты нам явила... Н-да...
5. Утоли моя печали
Лев Толстой появлялся в Калужской губернии чаще всего в периоды душевных смятений, и путь его, как правило, лежал в Оптину Пустынь. Там, в кельях у старцев, он искал духоведческие ответы на вечные вопросы бытия. С преподобным Амвросием, канонизированным в 1000-летие Крещения Руси, Толстой встречался однажды. Старец долго в безмолвии выслушивал его исповедь, а после того как расстались, вымолвил, обращаясь к своему ученику: «Горд очень».
Великий писатель, бывший и гневным обличителем, и страстным моралистом, в самом деле по церковным понятиям посягал на многое, даже на недопустимое, на то, чтобы заново переписать Евангелие...
Всякий раз, отправляясь в Оптину Пустынь, Л. Н. Толстой посещал женский монастырь в Шамардине, основанный Амвросием в 1884 году, где монахиней была его любимая сестра Мария Николаевна, Любочка из трилогии «Детство. Отрочество. Юность».
Это — удивительный образ, один из самых светлых у Л. Н. Толстого. Мне кажется, Любочка — предтеча Наташи Ростовой в «Войне и мире». Я убежден, что не случайно в своем самом первом произведении он назвал младшую сестру Любочкой — ее действительно все любили: братья, отец, дворовые...
«Никогда ни в ком не встречал я такого фамильного сходства, — писал Лев Николаевич, — как между сестрой и матушкой. Сходство это заключалось не в лице, не в сложении, но в чем-то неуловимом: в руках, в манере ходить, в особенности в голосе и в некоторых выражениях»...
Душевное сходство... И, наверное, тоже не случайно умирающая Наталья Николаевна, матушка, в своем последнем письме к любимому мужу из Петровского в Москву, которое сколько ни читаешь, а всякий раз сердце сжимается и накатывают слезы (ангельское письмо!), заботясь о детях, о муже — ах, да перечтите его вновь! — все же трижды вспоминает Любочку: «...после чаю села играть с Любочкой в четыре руки...», «...Любочка сама хотела писать тебе...», «...Любочка принесла мне первые весенние цветы...». Необыкновенной была и в детстве, и в своей дальнейшей жизни Мария Николаевна Толстая, Любочка...
В Шамардине Л. Н. Толстой провел несколько дней из последних в своей жизни, после ухода из Ясной Поляны поздней осенью 1910 года. Он даже приглядел себе домик здесь, который намеревался купить, чтобы остаток земного существования провести в Шамардине, при монастыре, рядом с душевно близкой сестрой. Отсюда он отправился в путь, который стал последним в его жизни и закончился на станции Астапово...
Краснокирпичные монастырские постройки видны с дороги из Калуги в Козельск (Оптину Пустынь), и, если из деревни Каменка свернуть направо, то по длинной гряде, поднимающейся вверх, будто в поднебесье, можно добраться в Шамардино, которое, как повелось в советский период, превращено из духовной обители в хозяйственную вотчину: тут заправляет ныне Калужская мелиорация.