Герцог Бекингем
Шрифт:
У. Ларкин, герцог Бекингем в парадном одеянии кавалера ордена Полвязки.
Герцог де Субиз.
Герцог
Маршал Бассомпьер.
Мария де Роган. Герцогиня Шевреч.
Ф. де Шампень. Кардинал Ришелье.
А. Боссе. Людовик XIII Справедливый, король Франции и Наварры.
Триумф Людовика XIII. Аллегория на взятие Ла-Рошели в 1628 году.
П.П. Рубенс. Анна Австрийская.
П. П. Рубенс. Герцог Бекингем.
Глава XVIII «Война, лишенная какого-либо смысла»
После роспуска парламента
Итак, утром 16 июля 1626 года Карл I уже правил без парламента, но также и без денег и практически без флота и армии.
Уж кому-кому, а Бекингему не следовало бы искать виноватых при подобном положении дел. Однако, вполне в соответствии со своим характером, сам он и его господин король возлагали вину за дурной настрой парламента на пуритан и примкнувших к ним. Король и герцог знали, что их собственные души чисты, намерения честны, а действия соответствуют возложенным на них обязанностям. В конце концов, война против Испании началась по требованию парламента, и не их вина, если после воцарения Карла I те же самые депутаты не желают предоставить средства для успешного проведения военных операций.
Что касается непопулярности Бекингема, то в XVII веке с подобными проблемами в политике не считались. Важнее всего было доверие короля – остальное не имело значения. Мы видим аналогичный пример во Франции: Ришелье тоже ненавидели, но он был всемогущ.
И потому после провала импичмента в палате лордов Стини был как никогда уверен в себе и полон новых проектов. Парламент оказался быстро позабыт. Королевским указом предписывалось уничтожить все копии запретной «ремонстрации». Судебное разбирательство по делу Бристоля, по которому лорды не успели вынести суждения, было передано
Однако при таком повороте дела остались без решения три проблемы, которые летом и осенью 1625 года одновременно беспокоили двор, правительство и народ Англии. То были проблемы финансов, войны с Испанией и отношений между королем и королевой.
«Стини, гони французов прочь, как диких зверей!»
Супруги ссорились все чаще и чаще. Неловкое вмешательство посла Бленвиля только усугубило положение. Несомненно, Генриетта Мария находилась под чересчур сильным влиянием своей французской свиты и особенно своих исповедников. В Лондоне говорили, что эти «священники Люцифера» унижают ее, навязывая покаянные обряды, например, заставляют пешком бродить по парку в то время, как священник едет рядом в карете, или понуждают прислуживать им за столом. «Если они осмеливаются обращаться подобным образом с дочерью, сестрой и супругой столь великих королей, то на какое же рабство они способны обречь английский народ?!» – возмущенно восклицал пуританин Поури {327}.
Большого шума наделал один случай. Кто-то видел, как королева ходила поклониться тайбернской виселице (сейчас на этом месте к северу от Гайд-парка находится Мраморная арка). Там казнили многих католиков, считавшихся в среде протестантов «предателями», а среди собратьев по религии «страстотерпцами». Подобное паломничество, которое королеву побудили совершить исповедники, было в глазах пуритан и франкофобов выражением презрения к законам Англии. По сути, скорее всего это получилось случайно, во время обычной прогулки по парку прекрасным летним утром.
К подобным вопросам Карл был чрезвычайно чувствителен, как и к дурным манерам. Он упрекал жену за то, что она отказывается говорить по-английски, любит осмеивать английские обычаи, постоянно обижается. Однажды, услышав, как Генриетта Мария развлекается в своих покоях в окружении французских дам, он вошел, не позволив объявить о своем приходе, велел дамам выйти, закрыл дверь на ключ и отругал Генриетту за то, что она ведет себя не в соответствии со своим достоинством, веселясь со слугами, а его, собственного супруга, встречает хмуро и холодно.
Весьма характерный эпизод был описан самим Карлом в письме к английскому послу в Париже с просьбой объяснить Людовику XIII причины его недовольства королевой. Эта жалоба производит одновременно удручающее и смехотворное впечатление. «Однажды вечером мы были в постели, и она подала мне список людей из своей свиты, для которых хотела испросить награды. Я сказал, что прочту его утром, но в любом случае все решу сам. Она сказала, что внесла в список как французов, так и англичан, на что я ответил, что для французов сделать что-либо невозможно. Тогда она возразила, сказав, что список одобрен ее матерью и она не собирается ничего в нем менять. Я напомнил, что ни ее матери, ни ей не подобает брать в свои руки подобную инициативу и что, если она настаивает, я вообще не стану рассматривать этот список. На это она дерзко ответила, что я-де могу оставить себе свои награды и она не примет от меня ни земель, ни домов. Я попросил ее не забывать, с кем она разговаривает, и помнить, что она не имеет права говорить со мной таким тоном. Тогда она произнесла страстную речь, говоря, что она самая несчастная из женщин и что, если она что-нибудь просит, я всегда ей отказываю, а она не столь низкого происхождения, чтобы так с ней обращаться. Я велел ей замолчать и таким образом положил конец спору» {328}.
В том же письме Карл добавляет, что жена зачастую при свидетелях говорит с ним «столь неподобающе, что я даже не осмеливаюсь этого воспроизвести», а также, что, «когда я хочу ее о чем-то попросить, мне приходится сначала говорить об этом с ее французскими слугами, иначе она наверняка откажет».
В наши дни все эти претензии были бы собраны воедино для возбуждения дела о разводе с обоюдного согласия. В данном случае такая процедура была невозможна, тем более что речь шла не просто о мужчине и женщине, а о стоявших за ними двух королевствах. И хуже всего было то, что в глубине души Карл любил свою жену, а она – его, как показало дальнейшее развитие событий. Ни тот ни другая не желали разрыва. Единственным выходом было истребить корень зла: изолировать королеву от ее французского окружения.