Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий
Шрифт:
Ситуация покажется еще более странной, если сравнить, как эксперты из разных стран оценивают успехи переводов. Российским и венгерским библиотечным работникам и интеллектуалам кажется, что перевели гораздо больше книг, чем на самом деле [8] . Может быть, такая оценка свидетельствует о глубокой удовлетворенности, даже о пресыщенности переводами? Напротив, французские интеллектуалы и библиографы приводят цифры, значительно занижающие реальное число переводов [9] . Возможно, это означает, что они не довольны качеством переводов или считают, что переводы не оказывают должного влияния на французскую интеллектуальную жизнь? Или же французы просто более любознательны, чем русские или венгры?
8
Венгерские эксперты называли цифру в 6000 и даже 8000 опубликованных книг, что почти вдвое превосходит показатель, основанный на статистическом анализе, русские — 4000 наименований.
9
Цифра, которую обычно называют французские эксперты, вдвое ниже реальной — 3000–4000 книг.
Но странности, связанные с переводами в социальных науках, не исчерпываются сказанным. Если следовать «посттоталитарному сценарию», логично допустить, что переводы с западноевропейских языков на языки стран бывшего «коммунистического лагеря» должны были способствовать «деидеологизации» социальных наук, освобождению их от диктата политики. Но более пристальный анализ ставит под сомнение и это, казалось бы, столь очевидное предположение. Приведем несколько примеров.
В 1989 г. объем публикаций книг по истории, переведенных
10
В этом году книг по истории было переведено на треть больше среднего уровня, типичного для всех последующих 10 лет (соответственно 30 % при среднем уровне в год 22 %).
11
Соответственно 16 % по сравнению с 1991 г.
12
В 1992 г. 29 % по сравнению с 15 % в 1989 г. (средний — 24 %).
13
Соответственно 24 % по сравнению с 14 % в 1995 г.
14
23 % в 1996 г. и 19 % в 1997 г.
Аналогичная картина наблюдается и в других дисциплинах, например в социологии. В 1990 г. по социологии на русский язык было переведено в три раза больше книг, чем в 1989 г. [15] Этому способствовала растущая заинтересованность в опросах общественного мнения и открытие первых факультетов социологии в российских университетах. Вера в то, что объективная социология, освобожденная от политической цензуры и оков марксистского догматизма, станет мощным средством преобразования общества, тоже сказалась на этом интересе. Эти надежды развеются к середине 90-х годов., в результате чего социологию начнут воспринимать исключительно прагматически, как прикладную дисциплину [16] , что тут же отразится на переводах: к 1994 г. их объем в этой области снизится практически втрое по сравнению с 1992 г. [17]
15
Соответственно 24 % и 8 %.
16
Превращение социологии в важное средство манипуляции общественным мнением было освоено эмпирически, без опоры на методологические изыскания социологов, прежде всего французских, пытавшихся примерно в эти же годы показать влияние опросов на формирование общественного мнения.
17
Соответственно 7,5 % и 18 %.
На венгерском материале зависимость переводов от политики проявляется не в росте и падении интереса к отдельным дисциплинам, а в радикальном изменении палитры иностранных языков, с которых предпочитают переводить [18] . Неудивительно, что начиная с 1989 г. количество переводов с английского на венгерский резко возрастает при столь же драматическом падении доли русского языка. Однако за пятилетним периодом роста последовал спад интереса к английскому в пользу других европейских языков — прежде всего немецкого, но также французского и итальянского, доля которых увеличивается более чем в 5 раз. Такой поворот трудно не связать, с одной стороны, с надеждой Венгрии на вступление в Европейский союз и, с другой стороны, с ростом антиамериканских настроений. Протест против «научной колонизации» венгерской академии американскими исследователями, представление о том, что «американские социальные науки в состоянии описывать только американскую реальность, которая предельно далека от ситуации в регионе» [19] , становятся в середине 90-х годов, широко распространенными настроениями в венгерской академической среде.
18
Выбор языков оригинала для переводов крайне неравномерен. Например, переводы на французский могут быть по праву названы переводами с английского: более двух третей (72 %) всей литературы по социальным и гуманитарным наукам в этой стране переводится с английского языка! Попытку Франции выйти за пределы Гексагона можно признать успешной только относительно США и Англии. Что же касается достижений гуманитарного знания других стран и культур, то их шансы дойти до французского читателя в переводе с оригинала крайне невелики. Доминирующая роль английского как основного языка, с которого осуществляются переводы в Европе, хорошо известна: в среднем переводы с английского оригинала составляют свыше 50 % от общей доли переводов.
Доля иностранных языков в переводной литературе (Франция, 1989, 1995, 1999).
(72 % — английский, 14 % — немецкий, 3 % — испанский, 8 % — итальянский, 2 % — русский, 1 % — другие).
Доля иностранных языков в переводной литературе (Венгрия, 1989,1995, 1999).
(55 % — английский, 25 % — немецкий, 12 % — французский, 1 % — испанский, 3 % — итальянский, 4 % — русский, 0 % — другие).
Доля иностранных языков в переводной литературе (Россия, 1989–1999).
(60 % — английский, 15 % — немецкий, 13 % — французский, 1 % — испанский, 2 % — итальянский, 9 % — другие).
19
Это суждение постоянно звучало в интервью с венгерскими исследователями (Khapaeva D. Translation and Society. Report. 1999, Fellowship Program, OSl-Budapest).
Нуждается в объяснении также и то, что переводы распределяются крайне неравномерно между дисциплинами. Интерес к истории и философии преобладает во всех трех культурных контекстах, тогда как переводы в области политологии, филологии, социологии или антропологии остаются маргинальными. История выступает в качестве абсолютного лидера переводов в Венгрии [20] и делит пальму первенства с философией во Франции [21] и с экономикой в России [22] . Если такое повышенное внимание к истории хотя бы отчасти согласуется с попыткой положить «историко-национальный роман» в основу посткоммунистического национального самосознания в России и в Венгрии (как и в ряде других стран Восточной Европы), то чем объяснить рост интереса к ней во Франции, где, по всеобщему признанию, история-национальный роман давно распалась, а историческая наука переживает глубокий кризис? Тем более, что в переводах по истории как на русский, так и на французский крайне трудно связать выбор текстов с определенными направлениями или научными школами. Создается впечатление, что переводы делаются ad hoc,
20
В случае Венгрии абсолютное преобладание исторической литературы (31 %) сглаживается гораздо более «справедливым» отношением к другим областям.
Доля разных дисциплин в переводной литературе (Венгрия, 1989, 1995, 1999).
(32 % — история, 8 % — филология, 4 % — антропология, 9 % — политология, 1 % — международные отношения, 12 %- философия, 11 % — экономика, 16 % — психология, 7 % — социология).
21
Весь огромный объем переводов на французский делится практически пополам между двумя дисциплинами — философией(40 %) и историей (36 %), которая здесь, в отличие от Венгрии и России, занимает второе место.
Доля разных дисциплин в переводной литературе (Франция, 1989, 1995, 1999).
(36 % — история, 4 % — филология, 4 % — антропология, 6 % — политология, 40 % — философия, 6 % — психология, 4 % — социология).
22
Доля разных дисциплин в переводной литературе (Россия, 1989–1999).
(22 % — история, 7 %— филология, 0,5 % — антропология, 6 %— политология, 2 % — международные отношения, 16 % — философия, 24 % — экономика, 10 % — психология, 11 % — социология).
Среди переводов на русский экономика (24 % от общего числа переводов) и история (22 %) делят пальму первенства и по количеству переведенных книг, и по темпам роста. На третьем месте находится философия (16 %). Переводы практически отсутствуют в антропологии, что отчасти связано с классификацией в каталогах — книги по антропологии часто попадают в историю или этнографию. Данные относительно международных отношений, а также политологии следует считать весьма условными, поскольку книги, принадлежащие к этим дисциплинам, часто относились каталогизаторами к более традиционным дисциплинам.
Философия, которой французы отдают абсолютное предпочтение среди всех социальных наук [23] , равным образом оказывается одной из самых популярных дисциплин и в России, и в Венгрии. Тем не менее изобилие переводов по философии на французский, русский или на венгерский язык так же трудно связать с обновлением этой дисциплины, как и интерес к истории с успехами профессиональных историков.
Разгадки странностей эпохи переводов приходится искать в особенностях современного этапа развития социальных наук, в тех трудностях, которые они переживают сегодня. Поскольку одновременное начало эпохи переводов в России, странах Восточной Европы и во Франции не объяснимо посттоталитарным сценарием, а практика переводов противоречит представлениям социальных наук о кумулятивном и позитивном характере познания, а именно не подчиняется логике развития дисциплин и зависит от политической конъюнктуры, то ни анализ статистических данных о структуре и динамике переводов, ни анализ академических теорий, выбранных для перевода, не будет достаточным. Напротив, наблюдение за поведением исследователей во Франции и России, за попытками легитимизации их деятельности, за их стратегиями самооправдания и способами конструирования величия станет главным предметом повествования. Рассуждения французских и российских интеллектуалов о состоянии социальных наук в наши дни и о своем собственном положении являются важнейшим источником для этого исследования. По ходу изложения наше внимание будет приковано не столько к анализу концепций, сколько к оценке их роли и места в судьбе социальных наук их собственными создателями. Но и эта «антропология ученых» будет интересовать нас лишь постольку, поскольку она позволит понять, что нового происходит в социальных науках и какое будущее их ожидает, а следовательно, и ответить на те вопросы, которые ставит перед нами эпоха переводов.
23
«Тягу к философии», которая занимает второе место в переводах на русский, можно лишь отчасти объяснить особенностями классификации, благодаря которым в рубрику «философия» и в России, и во Франции попадает многое, строго говоря, не имеющего отношения к этой дисциплине. Например, во Франции в философию попадает психоанализ, равно как и чрезвычайно популярные эзотерические штудии, включая введения по астрологии, парапсихологии, ангелике и т. д. В России, помимо литературы такого рода, в философию попадает огромное количество религиозной литературы.
II. ГЕРЦОГИ РЕСПУБЛИКИ
Провинциальный комплекс парижан
Слово «интеллектуал» возникает во Франции во время дела Дрейфуса, а именно тогда, когда аристократия окончательно лишилась политической власти, которой она обладала до начала III Республики. Когда вы читаете Пруста или Даниеля Галеви, вы понимаете — это конец республики герцогов. Итак, интеллектуалы рождаются в тот момент, когда герцоги утрачивают свое значение и роль для республики. Отсюда остается лишь один шаг до того, чтобы сказать, что интеллектуалы — это прирожденные герцоги республики…
Когда я пессимист, я говорю себе, что Париж — это Швейцария, крошечный слабонаселенный уголок мира, и что по-настоящему важные вещи в литературе приходят из Африки, из латинской Америки, или создаются эмигрировавшими в Лондон индийцами, и что в скором времени то же самое произойдет и с социальными науками. Мы увидим, как потрясающие, простые и мощные идеи выходят из сибирской глубинки…
Несмотря на огромное количество переводов на французский в области социальных наук, французские интеллектуалы крайне скептически оценивают достигнутое. Признавая, что сейчас переводится больше, чем раньше, они спешат отметить, что успехи весьма относительны и что только по сравнению с предшествующими годами полного отсутствия переводов ситуация несколько улучшилась. Общим местом являются жалобы на то, что не переведены даже классические тексты. Эти рассуждения неразрывно связаны с представлением об интеллектуальном отставании Франции [24] , которое призваны ликвидировать переводы. Вот что говорит об этом историк, член редколлегии «Анналов» Жак Ревель, президент Школы высших социальных исследований [25] с 1995 по 2004 г.:
24
О «франко-французском провинциализме» см.: Dosse F. L’Empire du sens. L’humanisation des sciences humaines. Paris, 1995. P. 112.
25
Школа высших социальных исследований — аспирантская школа, одно из самых престижных академических заведений Франции. Среди ее профессоров были М. Фуко, Р. Барт, Ж. Лакан, Ф. Бродель, П. Бурдье, П. Нора, Ж. Ле Гофф, Ж. Делез, Ж. Деррида. Многие из тех, о ком пойдет речь в этом повествовании, являются обитателями бульвара Распай, 54.
«Во Франции наблюдается некоторый прогресс по сравнению с тем состоянием невежества и заносчивости, в котором она находилась еще несколько лет назад. Сейчас переводят больше, чем ранее, но все равно недостаточно, так как переводы стоят дорого. Но по крайней мере исчезло представление о самодостаточности французской интеллектуальной жизни. Напротив, сегодня есть ощущение большого отставания…»
Такая точка зрения типична не только для представителей сугубо академической среды. Эрик Винь — один из ведущих сотрудников издательства «Галлимар» [26] , полностью ее разделяет:
26
Галлимар (Editions Gallimard) — крупнейший издательский дом Франции в области социальных наук и литературы.
«Интеллектуальная жизнь выигрывает от того, что сегодня дебаты во Франции меньше, чем раньше отмечены потрясающим невежеством и отсутствием интереса ко всему, что происходило вне ее пределов…» [27]
Упоминание достижений в области переводов неизменно наводит на мысль об отсталости, как если бы распространение переводов вело не к удовлетворению, но к обострению интеллектуального голода.
«Сейчас переводится практически все, что выходит в Штатах… Мы преодолели наконец нашу отсталость. Конечно, мы не так быстро переводим, как итальянцы… Отставание было во всем, даже в переводах художественной литературы… Франция читала только своих великих… В последние 15 лет Франция была не очень продуктивна, следовательно, пора поставить часы на точное время, пора перевести все, что есть лучшего в мире, в Москве и в Петербурге…»
27
Vigne Е. «Splendeurs et mis`eres de la vie intellectuelle (I)»: Esprit, mars-avril 2000. P. 178. Цитаты без ссылки взяты из интервью.