Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий

Хапаева Дина Рафаиловна

Уверенность, что гордость за «достижения советской социологии» является единственным чувством, которое они могут испытывать относительно советского режима, естественно ведет к заключению, что советские аппаратчики, которыми были они сами, должны занять достойное место в памяти профессии, их образ должен сохраниться светлым в памяти «молодых ученых»:

«Поэтому не станем исключать из числа социологов старую номенклатуру. Ряд ее представителей сыграли важную роль в возрождении науки. Академик Румянцев… жил внутри своего идеального социализма, как он его выучил и воспринимал. Он не желал вообще выходить за пределы этой оболочки и знать, что есть какие-то омерзительные реальности аппарата» [166] .

166

Фирсов

Б. М. История советской социологии…, с. 112.

Неведение относительно особенностей общества, в котором довелось жить социологам, проходит красной нитью через их воспоминания.

«XX съезд партии стал для него (А. Г. Здравомыслова. — Д.Х.), как и для многих людей его поколения, очень крупным событием. Он не мог сказать о себе, как это сделал в свое время философ Мераб Мамардашвили, что, будучи убежденным антисталинистом, все это знал, предвидел, чувствовал заранее. Но именно после съезда партии возникло критическое отношение к действительности и стремление эту действительность самостоятельно понять: что необходимо? где справедливость? где идеалы?»,

— так вспоминал об этом А. Г. Здравомыслов [167] .

Публикация таких воспоминаний, оказывающих самое непосредственное влияние на формирование профессиональной памяти нового поколения социологов (напомним, что цитируемая выше книга Б. М. Фирсова — это курс лекций, прочитанных аспирантам Европейского университета), редко приводит к публичной полемике.

Неудивительно, что те, кто отважно делились своими «реформаторскими взглядами» с ведущими партийными руководителями и зачастую получали их поддержку, те, кто, борясь за «социализм с человеческим лицом», готовили сводки для повышения эффективности работы партийных органов и КГБ — своих главных официальных заказчиков, — «очистившись» в перестройку, сегодня не испытывают никакого психологического дискомфорта при воспоминаниях о прошлом. Их рассказы о сотрудничестве, например с КГБ, носят вполне идиллический характер, да и сам КГБ, в духе времени, в них выглядит скорее привлекательно, с «человеческим лицом».

167

Здравомыслов А. Г. Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах…, с. 156 след.

«Образ КГБ в середине 80-х гг. был несравненно мягче и привлекательней, чем в сталинские времена. Органы сделали многое, открыто убеждая граждан в необходимости сохранения безопасности советской родины. На положительную репутацию повлияли книги, кино и телевидение. Тем не менее многое осталось от старых времен, во всяком случае, интеллигенция относилась к органам скорее недружелюбно и с подозрением. (Курсив /полужирный — прим. верст./ мой. — Д.Х.)»,

— вспоминает Б. М. Фирсов [168] .

Возвращаясь к теме параллельных, но пересекающихся реальностей, напомним, что Б. М. Фирсов является основателем одного из альтернативных образовательных учреждений Петербурга — Европейского университета.

Конечно, не социологи ответственны за идеализацию КГБ или советского прошлого, хотя и они вносили и вносят в нее посильный вклад. При всех проблемах, которыми чревато для социологии такое конструирование памяти профессии, нельзя не признать, что значительная часть советских социологов никак не была главными стражами «истинного учения», его активными пропагандистами. Как бы то ни было, они все-таки основали социологию. И в этом — как и в открыто двойственной позиции ее лидеров — радикальное отличие этой дисциплины от истории.

168

Фирсов Б. М. Там же, с. 96.

В отличие от социологии, сам факт появления которой среди советских общественных наук свидетельствовал о постепенной мутации режима, советская историческая наука, неотъемлемая часть большевистской доктрины, складывалась под недреманным оком «партии и правительства». Фундамент советской

идеологии, эта дисциплина служила основой легитимизации советской власти. Ее задачей было представить историю России (и всемирную историю) как поступательное движение к Октябрьской революции и затем к коммунизму. Поэтому истеблишмент советской исторической науки подбирался с особой тщательностью, формировался из отборных кадров красной профессуры, «выходцев из рабочих и крестьян». Что касается «вклада советской историографии в мировую историческую науку», который А. Я. Гуревич характеризует как «ограниченный и второсортный», то создавать оригинальные концепции, осваивать опыт работы зарубежных коллег и даже передавать профессиональные навыки и умения не входило в число «первоочередных задач» представителей этой дисциплины.

Несмотря на тесную связь советской исторической науки с советской властью, ее истеблишмент без потерь спланировал из советского в постсоветское время. Некоторые исключения (среди которых можно назвать И. Я. Фроянова, известного своими крайними националистическими взглядами, снятого с поста декана исторического факультета СПБГУ под давлением общественности только в 2001 г.) подтверждают это правило. В большинстве своем бывшие руководители исторической профессии успешно сохранили свои посты и позиции и после перестройки. Ученики красной профессуры, они и по сей день оберегают преемственность советской исторической науки.

Пожалуй, самым оригинальным и интересным течением в исторической дисциплине советского периода были «русские „Анналы“» или «нетрадиционная медиевистика» А. Я. Гуревича, Ю. Л. Бессмертного и Л. М. Баткина. Сделав культуру своим словом-паролем, эти историки противопоставили ее идее классовой борьбы и примату экономики — двум марксистским ключам к пониманию истории. Вышедшая в 1972 г. книга Гуревича «Категории средневековой культуры» стала событием в жизни советской академии не только благодаря несомненным профессиональным достоинствам этого произведения, но и потому, что в ней был предложен альтернативный марксизму взгляд на историю. Гуревич, Баткин, Бессмертный — представители «несоветской медиевистики», как метко назвал ее Копосов, — при советском режиме были лишены возможности преподавать и не смогли сформировать собственной школы. «Несоветской медиевистикой» могла бы по праву гордиться «научная молодежь»… если бы ее научили отличать несоветскую медиевистику от советской.

Острый конфликт «интерпретаций» прошлого исторической профессии вспыхнул вокруг мемуаров Е. В. Гутновой [169] «Пережитое», посвященных советской медиевистике.

С точки зрения тех, кто являет собой живой образчик преемственности между советской и постсоветской историографией, мемуары «доктора наук, профессора, историка и историографа, педагога, главы и члена многих редколлегий, добросовестного рецензента, авторитетного представителя отечественной медиевистики» [170] заслуживают самой высокой оценки. Но у тех, кто не разделял иллюзий ни относительно советского режима, ни относительно советского исторического истеблишмента, творчество Е. В. Гутновой вызвало потребность рассказать о другой истории, которой не нашлось места в мемуарах.

169

Гутнова Е. В. Пережитое. М., 2001.

170

См.: Сванидзе А. А. Несколько слов об исторической памяти в связи с автобиографией историка // Средние века. М., 2002. № 63. С. 359.

«Подрастают новые поколения историков. Они получают образование и приступают к научной и педагогической деятельности в условиях, существенно иных, нежели те, в каких жили и работали и автор „Пережитого“, и автор настоящих строк. Молодые принадлежат к поколению „непоротых историков“, и этим, в частности, они весьма отличны от нас. Однако условием вступления в цех историков является знание истории этого цеха»,

— считает А. Я. Гуревич [171] .

171

Гуревич А. Я. Историк среди руин…, с. 391.