Гермоген
Шрифт:
— И ты чаешь услышать правду от Годунова?
— Да будет известно грешникам, что Бог не потерпит тяжких преступлений и любого смертного ожидает возмездие.
— Любого смертного? Или в Писании не сказано: «По делам буду тебя судить»?
Гермоген опустил глаза, тихо произнёс:
— Князь знает, не нашлось ни единого ни в синклите, ни среди иереев, кто назвал бы убийство убийством.
Шуйскому показалось, что взгляд владыки сказал ему: «И ты, Шуйский, повинен в этом более других». Глаза князя налились тоской. Он и сам страшился возмездия. Он поднял глаза на икону Спаса в немой молитве: «Господи, я готов принять любые муки за свой грех! Но не теперь! Я ещё не жил, страшно умереть, не оставив наследников. Дозволь мне до того, как приму муки, стать мужем и отцом! Годунов
Этот всполох страха и надежды не укрылся от Гермогена. Провожая гостя до двери, он особенно горячо благословил его.
13
На другой день Гермоген занемог. Со времён казачества в нём угнездилась болезнь суставов. А ныне донимала ещё и боль в пояснице. А тут и лекаря доброго не было. Все уехали вместе с царём на богомолье в Троицкую лавру. Гермоген был предоставлен своему одиночеству: иерархи тоже были в отъезде.
Томясь на жёстком ложе от недуга, Гермоген перебирал в памяти беседу с князем Шуйским, сокрушался и жалел его. Однажды в полузабытьи ему почудился голос: «Отныне тебе отвечать за князя Василия перед Богом!»
Размышляя над тем, что бы значили эти слова, Гермоген забылся, но как будто тот же голос повторил: «Беда! Кара! Не спи, батюшка! А то все в огне погорим!»
Он вскинулся в испуге. Было уже утро. Поднявшись со своего ложа, Гермоген, опираясь на посох, доплёлся до церкви Соловецких чудотворцев, разбудил дремавшего у входа сторожа и велел ему подняться на верх церкви и посмотреть на небо с той стороны, где вот-вот должно взойти солнце.
— Что видел ты над городом? — нетерпеливо спросил Гермоген, когда посланец вернулся.
— Большая туча распростёрта, будто в горящем обруче.
— И сколь велик огонь? Осиливает тучу либо нет?
— Отнюдь не осиливает.
— Подымись, посмотри ещё раз внимательно.
Монах повиновался и вскоре вернулся со спокойным лицом. Он догадывался, что владыку беспокоят недобрые предчувствия.
— Верх тучи токмо по краям в огне...
Гермоген вернулся в келью, обдумывая случившееся. Из ума не выходила мысль, что ему послано пророчество. Ещё в раннем отрочестве он удивлял родных умением угадывать разные случаи. Ему не верили, хотя и удивлялись его редкой наблюдательности. По голосам птиц он угадывал наближение беды. В казачьей жизни его чутьё на опасность обострилось. Но он мало кому открывался, опасаясь насмешек и злобы. Казаки не любили, когда кто-то среди них «высовывался». Мудрую осторожность проявил он и во время иерейской службы. Да и привычка сложилась во всём полагаться на Бога.
Между тем монах переминался с ноги на ногу, словно хотел что-то сказать...
— Пошто мнёшься? Али вести какие на уме имеешь? — спросил Гермоген.
— Сказывают, вечор знаки на небе были. Сабля знатная, булатная в огонь будто врубилась...
— Ступай снова на верх церкви и не спускайся, пока не позовут... Возьми с собой квасу и кус хлеба...
Монах повиновался. Гермоген вернулся в келью, но покоя в его душе не было. Кремль был объят тишиной. Даже стрельцов не было слышно. Но вот заблаговестили колокола к заутрене, и вскоре послышались голоса и цоканье копыт. Гермоген вспомнил, что сегодня съезжий день... Гермоген снова затворился в церкви Соловецких чудотворцев. Он не мог бы сказать, сколько длилась его молитва. Оторвал его от молитвы громкий голос монаха, кричавшего сверху:
— Пожар!..
Он мигом очутился рядом с Гермогеном, слетел на крыльях.
— Труба занялась. И Занеглинье пылает, и Арбат... И Замоскворечье...
— Не почудилось тебе, инок? Ужели Москву сразу с четырёх сторон подожгли?
Он велел созвать монастырских и церковных служек, дабы сносили иконы и дорогую утварь в подземелье Чудова монастыря. И сам кинулся спасать иконы Соловецкой церкви. От волнения не заметил, как и хворь прошла.
Догадка Гермогена, что Москву подожгли с разных концов, была тем более вероятной, что со времён её основания Москву поджигали великое множество
Всё это вспыхивало огнём едва ли не каждое десятилетие. Более длительное благоденствие было редким. Но горькие опыты ничего не меняли. Вера в провидение и «авось» была существенной духовной чертой русских людей. Между тем пожары уничтожали не только деревянные строения, но и каменные церкви страдали. Во время первого пожара 1331 года погорел и сам город Кремник, Кремль. Отстроились русичи быстро, а через четыре года — новый пожар. Третий пожар и того быстрее: через два года, в 1337 году. Сгорели восемнадцать церквей. И когда вся Москва погорела, начался сильный дождь, так что всё спрятанное в погребах было затоплено. Как отмечает летописец, «всё потоплено, что было где выношено от пожара».
И в последующие годы словно исторический меч висел над Москвой. Историк Москвы Забелин [34] писал: «Целые столетия над Русской землёю из конца в конец ходил неустанно Божий батог, Божий бич со страшным именем пожара».
Четвёртый пожар не заставил себя ждать. Спустя шесть лет, в 1343 году, снова погорел весь город. Снова отстроилась Москва, чтобы через десять лет учинился великий всесветский пожар 1354 года.
Примечательной чертой тех бедственных лет были многие знамения. Всесветский пожар случился в сухмень и зной великий, сопровождался сильной бурею и вихрем. И «было тогда знамение на небеси, солнце являлось, аки кровь, и по нём места чёрны, и мгла стояла с пол-лета, и зной и жары были великие, леса и болота и земли горяще, реки пересохли и был страх и ужас на всех людях и скорбь великая».
34
Забелин Иван Егорович (1820 — 1908/9) — историк, археолог, почётный член Петербургской академии наук, председатель Общества истории и древностей российских, руководитель Исторического музея в Москве. Ему принадлежат многие труды и публикации по истории Москвы, быту и обычаям русского народа.
И вновь отстроилась Москва, и вновь горела. И причиной тому были поджоги злодейские. Они стали бедствием при Иване Калите, когда Москва начала обустраиваться «твёрдым гнездом». С той поры усилились и набеги татар, и злокозненные выпады внутренних врагов.
Отчего же, однако, русские люди видели в этих пожарах наказание Божье и оттого со страхом внимали знамениям? За какие грехи наказывал Бог и без того несчастных москвитян? Этот вопрос слышится во всех летописях и памятниках литературы Древней Руси.
Самым большим грехом русских людей той поры было небратолюбие, внутренняя вражда, когда брат шёл войной на брата, когда между собой воевали русские города, Тверь с Москвой, Новгород воевал с Псковом; Москва же, собирая русские города, обкладывала их данью непомерной.
К описываемому здесь моменту небратолюбие русичей продолжало оставаться тяжким грехом, хотя и не носило удельного характера и принимало формы борьбы за власть.
...Гермоген огляделся. Он видел, что на всех площадях Кремля разом учинилась суматоха. Сегодня в Кремле съезжий день, и оттого сюда съехались бояре, окольничие, думные дворяне, стольники, стряпчие. У каждого свои дела и надобности. И каждый прибыл на лошади в сопровождении слуг.