Герои смутного времени
Шрифт:
— Мы не можем к вам пробиться! — орал Мязин. — У нас и второй танк подбили! И потери большие. У нас нет сил дойти до вас сейчас! Просто нет. Держитесь! Нам обещали резервы! Как только подойдут к нам — будем пробиваться к вам.
Мязин слегка лукавил. Пробиться, если бы на то было огромное желание, было можно. Но проблема была как раз с желанием.
Ситуация у его батальона до критической точки еще не дошла. Несмотря на существенные потери и в технике, и в личном составе — это была правда. Противник не наступал на этом участке
Тем не менее, если бы собрать все силы в кулак, и пойти на прорыв — то, наверное, прорыв был бы совершен. Другой вопрос — какой ценой? Сколько техники и бойцов пришлось бы погубить в этом броске?
Но и это было не еще все. Дело в том, что и батальон выполнял свою задачу. Ему было предписано блокировать эту часть города, не подпуская к нему резервы и боезапас для боевиков. Причем длина этого блокируемого участка для и без того не большого батальона, оставшегося к тому же без целой роты, была весьма приличной. Видимо, расчет составили без учета того, что часть батальона находилась на блокпосту. Еще бы — ведь находиться там вторая рота должна была только одни сутки…
Батальон, который должен был прикрывать часть окраины города от остальной Чечни, очень быстро сам оказался заблокирован, и превратился в некое подобие сосиски, окруженной тестом. Это произошло, как только боевики добрались до прикрываемой части города изнутри. Теперь батальон обстреливался с двух сторон — и с фронта, и с тыла.
В общем, как прекрасно понимал комбат, прорыв сил батальона к заблокированному и явно гибнущему блокпосту был практически равнозначен оставлению и сдаче позиции, на которой части было приказано находиться.
Это означало срыв выполнения боевой задачи.
Мязин не мог этого сделать. Привычка повиноваться вышестоящему командованию была вбита в него еще в юности, и он ей никогда не изменял. Да, конечно, были такие командиры, с налетом — более или менее сильно выраженным — партизанщины. Они бы, наверное, бросили все, и пошли на выручку своих. Были такие командиры… Но Мязин к таким не относился. Все, что он мог сделать — это просить держаться, и врать. Врать, чтобы поддерживать надежду. Ведь человек без надежды — уже наполовину труп…
— Какие, на хрен, резервы! — сказал Логвиненко, снимая наушники. — Слушай, Юра — они к нам не придут. Задницей чую!
— Спасение утопающих — дело рук самих утопающих, — горько сказал Попов. — Что делать будем?
Они посидели, помолчали. Снаружи снова начался обстрел. Блокпост вяло огрызался. Как боеприпасы не экономили, они явно подходили к концу.
— Знаешь, что, — медленно и задумчиво, сверкая красными воспаленными глазами, произнес ротный. — Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе… Нам надо самим идти на прорыв!
— Ты с ума
Почему-то в этот момент у него в голове возник образ бойца, выпрыгивающего из окопа с мосинкой наперевес, и устремляющегося на пулеметный огонь. Этим бойцом был он сам, следовал сильный удар в грудь, и темнота…
— Нет, не сошел, — твердо сказал Логвиненко. — У нас нет другого выхода. Просто нет… Все! Критическая точка.
Ротный встал со стула и заходил из угла в угол. Он то ли рассуждал вслух, то ли пытался убедить Попова в своей правоте, то ли убеждал самого себя. А может быть и то, и другое, и третье.
— Когда у нас закончатся патроны, чехи просто подойдут, и закидают нас гранатами. Просто тупо перебьют. И справиться с нами им будет не так уж и трудно, потому что мы уже давно не только не жрем, но даже и не пьем. Нечего! Пока у нас бойцы еще не валятся трупами от жажды, нужно использовать оставшиеся силы.
— За нами наверняка следят, — вяло возразил Юра. — Сидит где-нибудь возле выбитого окна в многоэтажке дух с рацией, и обо всем сообщает своим, что тут у нас происходит. И когда мы пойдем на прорыв, нас уже будут ждать.
— Пойдем ночью!
— А у него ПНВ!
— То ли есть, то ли нет! Чего гадать? Это не причина. Все равно при прорыве ночью у нас намного больше шансов… Откроем ворота, и рванем в направлении нашего батальона. Кто-то да дойдет. Иначе все погибнут.
— А раненых куда мы денем? У нас лежачих троих, и обессиленных еще человека четыре.
— Есть носилки, есть плащ-палатки. Бросать их, конечно, нельзя. Это бесчеловечно…
— И с такой обузой куда мы добежим?
Логвиненко покрылся красными пятнами, которые было хорошо видно даже сквозь его грязное, закопченное лицо.
— Мы рискнем, — сказал он, — а там будет видно. Все равно без воды и мед помощи они все скоро умрут.
— Так может их того…
Попов и Логвиненко посмотрели друг другу в глаза. Они оба понимали, о чем идет речь, но договорить вслух то, о чем подумал командир минометки, он не смог. Пока слово не было сказано, существовал путь назад.
— Мы попробуем, — упрямо сказал ротный. — А там да поможет нам Бог!
Юра поскреб черными ногтями свою жесткую курчавую бороду.
— А может, на моих «шишигах»?
Логвиненко посмотрел на лейтенанта как на больного.
— Ага, — саркастически сказал он, — точно! Тогда о нашем прорыве будут знать все желающие. Шум двигателей, свет фар — отличная мишень даже ночью. И путь — до первой мины… Делать для своих бойцов гроб на колесиках я не хочу… Брось машины здесь. Они точно никуда не пройдут.
Юра сглотнул, но промолчал, и кивком головы согласился с доводами ротного. Он задумался, можно ли забрать с собой миномет… Потом представил себе Воробьева со стволом за спиной, Толтинова с плитой, Рагулина с двуноголафетом… Проще было сразу пристрелить бедолаг.