Герои среди нас(сборник)
Шрифт:
– Что хромаете?
– Пустяки, ушибся, - отвечал Белоусов, Но Доленков не успокоился. Пришел вечером домой.
– Снимите сапоги.
Осмотрел ноги и побледнел от волнения: белые, нет пульса.
– Вот что, командир. Боюсь говорить, но и молчать нельзя. Надо немедленно уезжать. У вас… спонтанная гангрена.
Доленков удивился спокойствию командира полка. Тот ответил равнодушно:
– Хорошо, я доложу об этом командованию. Когда отзовут - немедленно уеду. А ваше дело - пока молчать. Подчиненным не надо знать, что командир болен.
– Хорошо, -
И… в тот же вечер Доленков телеграфировал командованию, и в ту же ночь генерал, командующий ВВС Балтфлота, прислал специальный самолет, на котором Белоусову было приказано лететь в тыл.
– Я вернусь!
– успел лишь крикнуть Белоусов друзьям, которые чуть ли не насильно усаживали его в самолет, и услышал голос комиссара Сербина:
– Ты вернешься, Леонид Георгиевич.
Белоусова доставили в Алма-Ату. Обострилась гангрена. На правой ноге разрасталась язва. И однажды профессор Сызганов заявил:
– Надо резать…
– Не дам, - сказал летчик.
– Надо резать.
– Не дам. И разговора быть не может!
Профессор ушел. Ушел, чтобы прийти вечером. Сел на кровать, сказал:
– Знаете, Белоусов, если не резать - будет плохо. Может быть, даже смерть.
– Я не боюсь смерти. Я ее видел.
– Так что же, вы и жизнь не любите?
Вопрос привел летчика в замешательство.
– Я хочу жить, - произнес он искренне.
– Тогда надо резать.
– Давайте, - Белоусов не услышал своего голоса, повторил: - Давайте, доктор. И быстрее. Завтра же.
Теперь он ясно представил себя с одной ногой. Он - разносторонний спортсмен - легкоатлет, лыжник, штангист - будет ходить на деревянной колодке, на костылях. Но разве в этом дело? И при чем здесь штанга, беговая дорожка? Они были нужны ему, чтобы лучше летать! И он будет летать! Он пройдет любые испытания - летчик, солдат, еще не рассчитавшийся с фашистами за февраль 1938 года, за страшное горе страны.
Спокойно перенес Белоусов операцию и начал, кажется, поправляться, хотя кровь из ампутированной ноги еще сочилась. Прошел месяц, второй, третий.
– Еще немного, - обещал Сызганов, - и мы вас выпустим, Леонид Георгиевич.
Но как снег в знойный день, как горный обвал, вдруг обрушилось на майора новое несчастье: язва на левой ноге. Она появилась ниже колена и с каждым днем увеличивалась. Выхода не было - Белоусова, притихшего и молчаливого, вновь принесли в операционную…
Когда майор открыл глаза, то увидел светло-голубой потолок. Таким бывает небо на Балтике в безоблачный летний день…
Потом было очень плохо, и жена, приехавшая в Алма-Ату, ни днем, ни ночью не покидала палаты мужа. Постоянно находились около Белоусова и врачи. Даже Сызганов, полюбивший Белоусова за несокрушимую волю, начал думать, что вторая операция сломила летчика. О чем думал Белоусов, лежа молча, не замечая никого? Может быть, о самоубийстве? Его боялись оставить одного. Но майор начал поправляться! По ночам, правда, он бредил, но это был странный, один и тот же бред. Белоусов называл какого-то одноногого черноморского летчика, вновь поднявшегося
Как-то Белоусов попросил бумагу, чернила, ручку и написал три записки - ответы на письма фронтовых друзей Романенко, Сербина и Ройтберга. В конце письма Сербину он сообщил, что выезжает на Балтику. Письмо было опущено, и в этот же день Белоусов потребовал, чтобы его отправили на поезде в Ленинград. Никто об этом и слушать не хотел:
– Нельзя, вы не доедете.
– Не доеду, так доползу!
И поехал. Из Москвы телеграфировал старому другу: встречай!
…Сербин прямо с аэродрома примчался на вокзал. Вот подходит поезд, остановился. Полковник почти бежит навстречу человеку, стоящему в тамбуре международного вагона. Он в кителе, на его груди два ордена Красного Знамени, лицо обожжено, но по-прежнему жизнерадостно блестят глаза. Летчики без слов обнялись, и полковник, взяв майора под руку, повел его к выходу из вокзала.
На "эмке" они объехали весь Ленинград - давненько в нем не был Белоусов!
– Сколько раз я дрался над этим городом, - вздохнул Белоусов.
– Помню, Леонид Георгиевич, - ответил полковник.
– Это мы все помним. Теперь первое - к командующему, второе - поедешь в дом отдыха, третье - надо подобрать тебе работу…
Белоусов усмехнулся.
– Да, Иван Иванович, мне нужна работа. Полегче. Не пыльная, как говорится. А вот Пост без глаза летал. На Черном море кто-то из наших летчиков без ноги летает. Что скажешь?
Надолго замолчали. Около штаба вышли из "эмки". Сербин поддерживал Белоусова за руку.
– Постой, товарищ полковник… Давай покончим с этим. Видишь, какое голубое небо? А вот - облака. Знаешь, в Алма-Ате я очень долго лежал, страшно долго. И когда мне вторую ногу отрезали, я заметил, что в палате потолок голубой, как ленинградское небо сегодня. И знаешь, маляр, наверное, не случайно линию оставил, мазнул белилами, как облако. В общем, не потолок, а небо. Небо - понимаешь? Я много об этом думал…
– Ну и что же?
– осторожно спросил Сербин.
Белоусов выпрямился, поставил к стене костыли.
– Буду летать.
– Видишь ли… - начал Сербин, но Белоусов прервал:
– Извини, товарищ полковник. Думаешь, я самоубийством в воздухе хочу покончить?
– Погоди, Леонид…
Но Белоусов не слушал:
– Если б жить надоело, вот мой пистолет. Черта с два! Я жить хочу, жить и драться. За отца, убитого немцами в Карпатах, за то, что жену и дочь в санитарном поезде немцы бомбили. А я сам?
– Все балтийские летчики мстят за тебя…
– А-а, понимаю и благодарю… Есть, мол, здоровые и молодые, так куда мне соваться?..
Они не заметили, что больше часа стоят у штаба.
– Я должен летать,- наконец, упрямо заключил Белоусов, и полковник понял, что этот неистовый человек, гроза "мессершмиттов" и "юнкерсов", будет летать. Непременно будет!
Они вдвоем прошли к командующему. И здесь почти дословно повторился все тот же разговор.
Белоусов был непреклонен:
– Я должен летать! Я буду летать…