Герои умирают
Шрифт:
– Это заявление, безусловно, имеет отношение к политике, причем может классифицироваться как подрывающее основы государства, если не как предательское. Знаете ли вы, кого он цитировал?»
Коллберг поспешно затряс головой.
– Нет-нет, даже и не подозреваю.
– Хорошо.
Коллберг опустил глаза и увидел на брюках темные пятна пота, оставленные его руками. Он переплел пальцы и до боли сжал их.
– Я… ну… я присутствовал при этой сцене, так вот, я не думаю, чтобы Кейн хотел сделать политическое заявление…
– Вы не понимаете, какие могут быть последствия, когда актер
– Но ведь…
– Кейн частенько клянется именем Тишалла, а доктрину этого бога проповедовал Берчардт.
Коллберг промолчал – ответить было нечего.
– Кейн исподволь ведет к подрыву общественного строя.
– Что?
Логотип снова исчез, сменившись сценой, увиденной Кейном, когда он брел по выжженной границе королевства Канта. Про себя Кейн произнес: «Наши работяги еще похуже; по крайней мере в зомби нельзя разглядеть затаенную искру жизни – ума, воли, чего угодно, – из-за которой работяги выглядят особенно жалко».
Логотип вернулся на место.
– Мы считаем работяг преступниками, которых киборгизируют, чтобы они могли возместить обществу убытки. связанные с их преступлением. Слова Кейна могут быть интерпретированы как просьба о снисхождении, как заявление о том, что смерть лучше жизни работяги.
– Но ведь мысленная речь…
– Возможно, для них была бы лучше смерть – для них, но не для нас. На работягах держится немалая часть мировой экономики.
– Мысленная речь, – упорно повторил Коллберг, внутренне сжимаясь от собственной наглости, – это всего лишь поток сознания. Она является одной из причин, которая сделала Кейна сильным и властным актером. Она зарождается на эмоциональном и подсознательном уровне. Если Кейн ежеминутно будет останавливаться и размышлять о политической подоплеке каждой своей мысли – его карьере конец!
– Его карьера нас не касается. Возможно, следует подбирать таких актеров, эмоциональные и подсознательные реакции которых не будут представлять социальную опасность.
Повисло молчание. Наконец сухой голос заговорил медленнее.
– Знаете ли вы, что Дункан Майклсон, отец Кейна, уже более десяти лет содержится в Немой Зоне Общественного лагеря Бачанан? Что он помещен туда за подстрекательство к мятежу? Яблоко от яблони недалеко падает, администратор.
Внезапно одеревеневший язык Коллберга поднялся к небу, из левого глаза выкатилась капелька пота. Он бросил взгляд на эту слезу из пота и прикусил язык. Рот наполнился слюной, и он спросил:
– Что я должен сделать?
– Мы позволим провести аварийный перенос. В техническом центре Кавеа уже активирован аварийный ключ. Мы решили было немедленно отозвать Кейна, однако нам прекрасно известна потенциальная ценность его Приключения.
В голосе появился металл:
– В этом Приключении больше не должно быть никакого подрыва основ, понятно? Мы приказываем вам лично наблюдать за каждой его секундой; остальные обязанности вам придется передать другим. Вы лично отвечаете за политическое
– На карте не только ваша карьера, администратор. Любое серьезное нарушение данных указаний будет передано в Социальную полицию.
Из груди Коллберга по всему телу разливался холод, будто кто-то сунул туда кусок льда.
– Я понимаю.
Экран погас.
Коллберг еще долго сидел, глядя в темно-серое стекло. Внезапно он вскочил, словно только что очнулся от кошмара – быть может, Кейн уже вышел из дворца, возможно, он уже на связи, говорит или делает нечто такое, что разрушит жизнь Коллберга.
Администратор смахнул крошки с рубахи; потной рукой пригладил волосы и рванулся к видеокабине.
Майклсон угрожал ему вчера; сегодня угроза исходила от Кейна. На этот раз, решил Коллберг, пора дать этому ублюдку по рукам.
«Дай мне только повод выступить против тебя на Совете, – подумал он. – Один только повод. Посмотришь, что будет потом. Посмотришь».
День третий
– Иногда я сомневаюсь, что ты можешь уважать еще что-нибудь, кроме власти,
– А что еще можно уважать?
– Вот видишь! Я имела в виду именно это, ты же просто увиливаешь от ответа или отделываешься отговоркой. Это потому, что тебя не интересует то, что волнует меня. То, что важно, действительно важно…
– Например? Правосудие? Увольте. Честь? Это из области абстракций, которые мы придумали, чтобы нам легче было сосуществовать с реальной властью, чтобы заставлять людей добровольно ограничивать себя.
– А как же любовь? Разве это не большая абстракция, чем правосудие?
– Ради бога, Шенна…
– Разве не глупо, что мы все время сражаемся за абстракции?
– Мы не сражаемся.
– Еще как сражаемся! Может, не за правосудие и любовь, но сражаемся изо всех сил, это уж точно.
Круг за кругом крошащиеся каменные скамьи и крытые переходы ступенями поднимались над пятачком мокрого от дождя песка. Вся эта громадная постройка, возможно, некогда предназначалась для игрищ между богами. Внутренняя стена, отгораживающая песок от скамей, когда-то была высотой в три человеческих роста. Несмотря на то что время и вредные угольные пары сталеплавилен Рабочего парка совсем раскрошили ее, на стене все же остались параллельные царапины от алмазных когтей драконимфов, извилистые ожоги от кислотного яда из хвостовой полости дракона и выбоины от арбалетных стрел, пронзавших плоть трусливых гладиаторов.