Герои умирают
Шрифт:
– Не думаю, что мне грозит большая опасность, Кейн, если ты понимаешь, о чем…
Я прерываю его речь, ударяя ребром ладони по переносице. От внезапного шока его руки и ноги слабеют, а мускулы на шее обмякают. Я беру его за голову и резко поворачиваю ее: шейные позвонки разъединяются с мокрым хлюпаньем и вонзаются в спинной мозг. Никто из присутствующих не успевает шевельнуться, а бьющийся в конвульсиях посол уже падает на пол.
В наступившей тишине мой голос кажется мне чужим.
– А я-то думал, что сумею никого не убивать хоть один день.
Монахи
Герцог Тоа-Сителл заявляет:
– Этот человек – мой пленник, и я должен доставить его к Ма'элКоту. – Его бесцветный голос служит лучшим подтверждением тому, что он вполне может отдать приказ стрелять. – Отойдите. Взведенный арбалет – вещь тонкая; если кто-то из моих людей начнет нервничать, он может совершенно случайно нажать на спуск.
Один монах, старше остальных, может быть, моего возраста, поворачивает посох в горизонтальное положение, словно отгораживается от герцога.
– Не теряйте времени. Ты иди к братьям-целителям. Может быть, криллианец еще сумеет спасти жизнь посла.
Молодой монах срывается с места, выбегает в дверь, и вскоре топот его ног затихает.
– Не сможет, – замечаю я.
Старший монах встречается со мной взглядом и пожимает плечами.
Мы стоим еще минуту или две и наблюдаем за смертью Крила.
В какой-то старой книжке я читал об ударах, за которыми следует немедленная смерть; особенно это касается удара в нос: якобы осколки хрупкой кости проникают в мозг, пробив одну из самых толстых костей человеческого тела. Чистейшей воды выдумка, но иногда мне хочется, чтобы это на самом деле было так.
В реальной жизни немедленной смерти не бывает; различные части тела умирают в разное время, каждая по-своему – они могут содрогаться, трястись, сжиматься в судорогах или просто расслабляться. Скорее всего, если умирающий пребывает в сознании, последние минуты для него просто ужасны.
А Крил находится в сознании.
Он не может говорить – у него повреждена гортань и легкие полны крови, – но зато может смотреть на меня, В его глазах – неприкрытый ужас и мольба: пусть кто-нибудь скажет ему, что это происходит не с ним, не сейчас, что это не его бьет дрожь и корежит судорога, что это не он чувствует запах собственных испражнений. Однако уже слишком поздно, да я и не стал бы ничего исправлять, даже если б мог.
Бывает, умирающие спрашивают: «Почему?» или «Почему я?» – спрашивают либо голосом, либо глазами. Крил не задает таких вопросов; ответ ему прекрасно известен.
Все дело в том, что я очень старомодный человек.
– Да вы просто смертельно опасны, – задумчиво говорит Тоа-Сителл. – Не надейтесь, что я когда-нибудь подпущу вас к себе на длину руки.
Мы испытующе смотрим друг на друга.
При созерцании остывающего тела посла на его губах появляется чуть заметный намек на улыбку.
– Редко, очень редко встречается человек, который полностью
– Не оскорбляйте меня. И его тоже. – М-м, – кивает он. – Ну, тогда пошли.
Один из младших монахов осмеливается заговорить. Его голос сух и спокоен:
– Ты нигде не будешь в безопасности, Кейн из Гартан-холда. Ты не скроешься от мести Монастырей. Я смотрю на старшего монаха.
– Он нарушил право на убежище. Вы были свидетелями. Он кивает.
– Вы скажете всю правду. Он снова кивает.
– Я не оскверню себя ложью ради такого человека. Тоа-Сителл роняет черный бархатный мешочек на пол у тела Крила. Мешочек звякает, из него выпадает золотой ройял и медленно катится вокруг головы посла к ногам монахов. Глаза присутствующих прикованы к монете, и только когда она со звоном падает набок, люди могут пошевелиться.
– По крайней мере теперь у него будут пышные поминки… – замечает Тоа-Сителл своим бесцветным голосом.
Он делает повелительный жест, и солдаты нацеливают арбалеты чуть повыше моей головы, чтобы не убить меня, если у кого-то из них дрогнет рука. Я слышу звук шагов спешащих братьев-целителей и криллианца. Слишком поздно.
Крил мертв, и никто другой не может своим приказом задержать герцога и его людей, поэтому мы беспрепятственно выходим через главные ворота посольства.
Сразу за воротами меня профессионально укладывают на землю, защелкивают наручники и кандалы. Булыжники мостовой холодные и блестят от воды. Я даже не сопротивляюсь. Зачем, если любой солдат не задумываясь вгонит мне стрелу в колено при малейшей попытке сглупить. Сам Тоа-Сителл помогает мне подняться на ноги. Процессия движется дальше.
Мы медленно идем по Божьей дороге к дворцу Колхари. Встает луна, и ее перламутровые лучи пронзают мокрый туман, окутавший улицы одновременно с темнотой, блестят на булыжниках и бросают светлую полосу мне на лоб. Перемычка кандалов постоянно цепляется за ноги, и передвигаться ужасно неудобно. От кандалов тянется цепь, другой ее конец сжимает в кулаке Тоа-Сителл. Все хранят молчание.
Вероятность того, что Совет Братьев потребует моей смерти в ответ на смерть Крила, составляет пятьдесят процентов. А должны бы медаль дать. Клятва Убежища – одна из самых священных у монахов, и наказанием за ее нарушение, как правило, является смерть.
Впрочем, это всего лишь размышления, воображаемая защита против гипотетического суда Монастырей.
Правда заключается в том, что я в любом случае убил бы Крила: за то, что он предал меня, помешал встрече с Шенной, позволил висящему над ее головой мечу опуститься еще на волосок.
После этого должен умереть любой. Любой.
Сквозь туман поблескивают серебром едва различимые ворота Дил-Финнартина, позади которых высится приводящая всех в трепет башня дворца Колхари. Тоа-Сителл обменивается паролями с капитаном стражи. Ворота распахиваются, и мы проходим в арку.