Герои. Новая реальность (сборник)

Клугер Даниэль Мусеевич

– Скажите, мистер О’Хара, – спросил Чехов. Они сидели на балконе двухэтажного каменного дома; словно бабочкино крыло, дышала китайская циновка, которую, сидя за стеной, не доходящей до потолка, раскачивали невидимые слуги. – Как вы различаете… нет, я не говорю – сингалезов и тамилов или китайцев и афганцев, – здесь все ясно. Но эти бесчисленные касты, мелкие народности, их обычаи – как вы запоминаете? Тренировка?

– И тренировка тоже. – О’Хара повертел в руке полупустой янтарный бокал. – Но главное в другом. Обычно мы смотрим на человека – и что видим? Особые приметы, говоря языком протоколов. Моя задача – увидеть не человека,

а сумму… как бы сказать… всего, что сделало его тем, чем сделало. Происхождение, родина, каста, профессия – всё. Если угодно, считайте это доказательством, что цельного «я» вовсе не существует. Мне было легче прочих: я вырос на лахорском базаре, для меня все началось с игры: переодеться, скажем, в ученика факира – значит принять на время его платье и душу. А потом вернуться.

– Стало быть, существует такое «я», к которому вы возвращаетесь?

О’Хара негромко рассмеялся и осушил бокал.

– Вы слишком европеец. А как работает врач?

Теперь улыбнулся Чехов.

– Да, пожалуй, так же. Нужно знать каждую мелочь в устройстве организма и определять, из-за какой суммы неполадок возникает болезнь. Но перевоплощения не требуется.

– Другими словами, мне нужно отделиться от своего «я», а вам – от чужого.

– Именно: нет человека, есть пациент. Поэтому так трудно лечить своих. Интересно, как мыслят политики? Нет людей, даже стран – есть интересы и влияния?

– В подобном духе можно разобрать все профессии. Как думают писатели? А шпионы?

– Так же, как мы, – ответил Чехов и снова чуть улыбнулся. – Но каждое обобщение – условность. Среди врачей есть, к примеру, диагносты и практики.

– Среди этнологов тоже. – О’Хара встал, положил на стол купюру и жестом остановил Чехова, который полез за кошельком. – Я практик. Пойдемте.

У входа в ресторан было людно и шумно; О’Хара сделал шаг в сторону – и они оказались в ярко освещенном, но совершенно пустом переулке. Тени колыхались на матовой брусчатке.

– Какой ухоженный город, – сказал Чехов. – Но есть же тут и трущобы?

– Трущобы? – переспросил О’Хара.

– Бедные, опасные для чужаков районы. – Чехов с интересом следил за тем, как этнолог помещает новое слово в мысленную картотеку: едва ли не был слышен щелчок каталожного ящика.

– Есть, конечно. В одном из них вы даже были: Черный город, где базар. Хотите посмотреть ночью? Думаете, имеет смысл?

– Молодой человек, – с шутливой строгостью сказал Чехов, – я пешком обошел самый большой российский каторжный остров.

О’Хара подумал, кивнул, чуть приподнял правую руку, и из рукава с еле слышным шуршанием выскочил небольшой револьвер.

– Если вы готовы к прогулке, – сказал он, – то и я тоже.

Келани – река узкая и глубокая, но возле устья ее можно перейти не замочив ног – так плотно стоят у берегов барки, груженные рисом и чаем; дальше вглубь острова берега заболачиваются, и Келани становится крокодильим садком. Черный же город лежит на полдороге между этими крайностями: уже видна густая темная вода, но берега еще не заросли манграми – на реку выходят тылы складов, хибар, дешевых харчевен; и промежутки между фонарями все длиннее.

Только теперь Чехов понял смысл вопроса О’Хары: этнолог знал, что по вечерам здесь не увидишь ничего и никого: всё прячется, заползает в глиняные мазанки, а уж какая жизнь идет там, ведают лишь местные – и не говорят.

Чехов вышел на темные

мостки, скрипящие под ногой; подошел к самому краю. О’Хара остался на берегу.

Впереди не было ничего, только беспросветная вода и сомнительный огонек; потух. Символ, навязчивый до банальности: такова и жизнь человеческая. Если бы моя закончилась здесь, у реки, – то что? что? Он прислушался к себе. Не было ни страха, ни смирения – только черное, как эта чужая, дальняя река, желание сделать еще один шаг.

Если он умрет здесь и сейчас, думал О’Хара, то что? что? Он умирает и так, сколько я видел чахоточных – ошибиться нельзя. Одна пуля в основание черепа – смерть быстрая, аккуратная и, говорят, безболезненная. А для него – еще и благодатная, взамен долгой муки, ему уготованной. И то, что он об этом не узнает, не меняет ничего.

А он думал: еще один шаг.

Еще один шаг.

Шорох позади: револьвер лег в ладонь.

Вот так: даже выбор остался не за мной. Спасибо и на этом: писательское самоубийство – такая пошлость. Он наклонил голову и ждал.

Волосы на затылке были пострижены аккуратным полукругом.

– Доктор, – сказал О’Хара.

Чехов обернулся.

О’Хара стоял, сунув руки в карманы, и улыбался.

– Ступайте вон туда… – Он мотнул головой. – Пройдете по улице, выйдете к перекрестку, где собираются рикши. Больше рупии не давайте, это с чаевыми. А у меня, уж простите, еще дела.

Он снова кивнул и исчез в темноте.

Теперь пошли мытарства. Козырьки крыш сходились навесом; улица делалась все более темной и все более вонючей. По правую руку, где-то под стеной, похлюпывала канава. Улица сузилась до переулка и запетляла; на каждом шагу упираешься в шершавую стену. Дверей не было, и не было перекрестков.

Впереди замаячил огонек. Последняя дуга привела к деревянной вывеске – стилизованному осьминогу, повешенному прямо под фонарем. Вероятно, закусочная с морским меню – но закрыта.

Рикши и впрямь сгрудились у осьминога, но из-за угла выступил желтый человек в желтой одежде, и они рассеялись.

– Недостойнейший Сун Ло Ли, – сказал китаец по-русски и почти без акцента, – наинижайше просит высокорожденного господина посетить его убогое заведение. Нижайше и настоятельно просит.

Идти пришлось недалеко, но Чехов сразу потерял направление. Сун Ло Ли нес в поднятой руке потайной фонарь, и узкий луч проявлял в темноте то сухой фонтанчик в форме рыбьей головы, то крутое колесо водяной мельницы; и тусклый шепот реки был заглушен низким голосом океана.

Китаец остановился, толкнул возникшую ниоткуда низкую дверь и молча поклонился гостю. Чехов вошел.

Убогое заведение, как он и подозревал, оказалось вовсе не убогим. Негромкое эхо говорило о том, что зал тянется далеко, стены высоки, а за ними плещется лагуна.

Сун Ло Ли поставил фонарь на один из столов – кажется, посреди зала, – зажег две свечи, отодвинул громоздкое, но легкое кресло, жестом предложил сесть и в поклоне ушел.

Чехов ждал. Сумятица, бессмыслица, обреченность последних месяцев – последних лет – заканчивались здесь, в темном краю, на другом конце земли. Люди, которых он не понимал, преследовали невнятные цели и распоряжались его судьбой. Какой-то смысл в этом был, но – как всегда и во всем – он ускользал, терялся, да и был ли? Диагноз поставлен: неоперабельно. «Теперь, так не после».