Героические были из жизни крымских партизан
Шрифт:
— Иди отдыхай.
Македонский о чём-то задумался.
— Может, пора кое-что и мне сказать, — поторопил его.
— Есть у меня одна задумка, заковыристая.
— Выкладывай.
— Дело с переодеванием в румын...
— Что? — Я не поверил ушам своим. Появление у немцев в их форме, всякие штучки с проникновением чуть ли не в спальню командующего... До этого ли нам.
Македонский понял мои мысли:
— Всё обдумано, никакой авантюры.
— Что-обдумано, что ходишь вокруг да около? Докладывай!
—
— Откуда румыны, что за особа Тома Апостол?
Тома Апостол пришёл в отряд сложным путём.
Зимой 1942 года румынские дивизии дрались против защитников Севастополя и нас, партизан, что называется, в полную силу. Не только офицеры, но и часть солдат ещё верили немцам, в газетах писали о некой Трансднестрии с центром в Одессе, которую якобы «союзники» — немцы — «навечно» оставили под властью «Великого вождя Ан-тонеску».
И всё-таки отдельно взятый солдат-румын представлял для нас опасность куда меньшую, чем солдат-немец. Румыну доставалась неудобная и более опасная боевая позиция, он отдыхал в домишках, которыми пренебрегали немцы, из награбленного он получал крохи — одним словом, по всем статьям находился на положении пасынка. Солдат не знал, за что он воюет, во имя чего и кого он обязан класть свои косточки на чужой земле.
Румынские офицеры пьянствовали, занимались рукоприкладством и были старательны только в одном: в грабеже мирного населения.
Солдат вынужден был думать о себе, о своём ненасытном животе, часто даже об одном хлебе насущном, как-то приспосабливаться, самодельничать, полагаться лишь на самого себя.
Ефрейтор Тома Апостол именно и был из таких. Он всю жизнь брил чужие бороды, любил, как и большинство парикмахеров мира, всласть поболтать, был склонен даже к примитивному философствованию. Война была не по нем, и он сделал всё, чтобы ни разу не выстрелить из карабина, который таскал с полным пренебрежением.
В деревню Лаки попал он в качестве одного из квартирьеров. Начал жизнь со знакомства с сухим терпким каберне. Налакался с первого часа и продолжал пить до той поры, пока напудренный капитан на глазах всей деревни не отлупил унтера — прямого начальника Тома.
Тома старался не попадаться на глаза капитану. По какой-то счастливой случайности его поселили в доме председателя колхоза Владимира Лёли.
Хозяин был человеком наблюдательным и сразу же разобрался в тихом ефрейторе, понял: зла такой солдат никому не сделает, разве силой принудят.
Лёли пригрел румына, кормил, поил. А тут совершилось открытие: Тома знал греческий язык, родной язык Лёли. За ночь выпили ведро сухого вина, и Тома говорил столько, что можно было буквально утонуть в его краснобайстве. Но Лёли был доволен: ефрейтор, оказывается, бывал во многих крымских городах: Симферополе, в Феодосии, Ялте, Бахчисарае, у него отличная память. Всё это может пригодиться штабу партизанского района.
с Севастополем, нам нужна была информация о противнике из первых рук. Нас особенно интересовал Первый румынский корпус, его дислокация, тылы, полевая служба. И вот пришёл пакет от Македонского, в котором был доклад о Тома Апостоле. Мы приказали румына немедленно доставить в штаб района.
Македонский решил взять Апостола подальше от Лак, чтобы не привлекать к деревне лишнего внимания. Операция была возложена на начальника разведки отряда Михаила Самойленко и партизана Николая Спаи.
Как-то Лёли уговорил румына сопровождать его до Керменчика. Тот с удовольствием согласился — он уважал своего гостеприимного хозяина.
Пошли они налегке. Тома забегал то справа, то слева и, как всегда, говорил, говорил...
Навстречу шёл высокий черноусый человек... Тома присмирел, но потом успокоился. Он видел этого человека в деревне, да и глаза у него такие добрые.
Черноусый поздоровался с Лёли, посмотрел на голубое небо, сказал:
— Хорошо!
— Дышится, — поддакнул Лёли.
— Крим — во! — воскликнул Тома.
Спаи вытащил кисет:
— Закурим, солдат?
— Хорошо! — Тома отдал карабин Лёли и с охотой крутил большую цигарку. Только было прикурил, как из-за куста вышел вооружённый человек — Михаил Самойленко.
Тома побелел, но выучка всё же сказалась: бросился к карабину.
Лёли винтовку прижал к себе:
— Тебе она ни к чему, солдат.
Тома стоял как пригвождённый, глухо спросил:
— Ппарти...зааан?
— Спокойно. — Самойленко обшарил его карманы — на всякий случай взял из рук Лёли карабин: — Всё в норме, Володя! Иди к себе, а у нас путь не близкий.
Тома было бросился за лакским председателем.
— Стой! — > приказал Самойленко, оценивающе осмотрел щуплую фигуру румынского ефрейтора, пришибленного неожиданным поворотом своей солдатской судьбы.
Тома от испуга потерял дар речи.
Николай Спаи старался его успокоить: ничего с тобой не случится, останешься целёхоньким, но Тома перестал даже понимать по-гречески и только со страхом смотрел на Самойленко.
На первый взгляд Михаил Фёдорович холодный и строгий. Только те, кто съел с ним, как говорят, пуд соли, знали его доброе сердце.
Не ахти каким ходоком оказался румынский ефрейтор, уже через несколько километров он стал задыхаться, но боялся признаться и безропотно шагал за широкой спиной «домнуле» — он принимал Самой-ленко за важного партизанского офицера.
Вскарабкались на крутой Кермен. Самойленко снял с плеча карабин Апостола, сказал Спаи:
— Пора подзаправиться чем бог послал.
Дядя Коля ловко развёл очаг, в котелке разогрел баранину; буханку лакского хлеба разломил на три равных куска.
— Садись. — Самойленко подозвал к огню румына.