Героические были из жизни крымских партизан

Вергасов Илья Захарович

Ровно десять часов над скрытой от глаз теснинкой раздается храп, а потом, как по команде, обрывается. Уже через час по крутой тропе ползет змейка — снова в дорогу! Выше и выше, только на пике Демир-Капу она останавливается на короткую передышку, а потом — на звонкую яйлинскую тропу.

Если бы только была возможность запечатлеть на кинопленку хотя бы один июньский день в крымском лесу, то можно было увидеть прелюбопытнейшую панораму: дорога, насквозь прокаленная солнцем, тающий асфальт с глубокими вмятинами от шин, гусениц и кованых солдатских сапог, по сторонам ее шагающих потных немецких

патрульных; увидеть бронемашины с вращающимися башнями, откуда пулеметы изрыгают временами лавину свинца; а за кюветами тянутся отделения полевых жандармов, обстреливающие кусты. Или можно было понаблюдать, как движется колонна немецких машин: впереди — броневики, позади — легкие танки, а в небе — самолеты, утюжащие огнем подступы с гор; подальше от дороги еще секреты, а еще выше новый кордон — завалы и проволочные заграждения.

Двигался враг по занятой им земле. На всю эту сложную систему обороны дорог требовались полки, полки.

Но нас даже такие преграды остановить не могут: тридцать, а то и до сорока партизанских групп — «пятерок», «четверок», «троек» просачивались сквозь все хитроумные засады, как вода сквозь едва заметные трещины. И летели мосты, и от снайперских пуль по немецким водителям падали в пропасти никем не управляемые семитонные «мерседес-бенцы».

Война на дорогах.

Я снова у Македонского — командира Бахчисарайского отряда. Брови у него выгорели, стали гуще, взгляд еще острее, а та подкупающая улыбка, которая всегда и всех тянула к нему, пряталась за резкими чертами лица, на котором было сейчас куда больше решительности, чем привычного для нас добродушия.

Он пожал мне руку, сказал зло:

— Дешевки, нагнали на станцию Бахчисарай эшелоны; разгружают их, как у себя дома.

— Что предлагаешь?

— У евпаторийцев получилось же, а? — хитровато щурит глаза.

Да, у командира Евпаторийского отряда Даниила Ермакова не операция, а музыка на весь Крым. Но в ней сколько сложных инструментов! Разведчики выяснили, что в районе деревни Ново-Бодрак замаскирована большая вражеская автоколонна и что она на рассвете следующего дня тронется на Севастополь. Заместитель командующего партизанским движением в Крыму Георгий Северский связался со штабом Северо-Кавказского фронта.

И все началось: усиленная боевая партизанская группа с пулеметами и автоматами заранее подошла на подступы к главной магистрали.

Выстроенные в три ряда, накрытые брезентами, автомашины врага готовились к движению.

По команде водители нажали на стартеры, и земля заходила ходуном — до того мощно сотрясала ее почти сотня дизель-моторов.

И никто из немецкой охраны даже не подумал посмотреть на небо, прислушаться к тому далекому ровному гулу, что надвигался со стороны Чатыр-Дага.

Наши летчики сразу же обнаружили колонну, и — пошло! Заход за заходом, а партизаны под бешеный ад взрывов ползком подбирались непосредственно к магистрали.

Не успели самолеты отбомбиться, а уцелевшие машины рассредоточиться, как по ошалелым фашистам ударило партизанское оружие.

Колонну начисто сожгли, разгромили. Это была хорошая работа, Севастопольская.

— Да, у евпаторийцев отлично получилось, — подтвердил я. — Выкладывай свой план, Михаил Андреевич.

Он был обдуман

до конца, требовался лишь радист, да «добро» штаба фронта.

Я у Северского. Срочно зашифровали донесения и по радио в штаб — к маршалу Буденному.

Ответ был краток: действуйте, авиация будет!

…Чердачное перекрытие, пахнет солью, мышами, прелым зерном. В середине, под сушильной трубой, лежит молоденький солдат-радист, прикрыв ватником рацию. В углу, сдавленном железной крышей, вытянулся Иван Иванович Суполкин. Он всматривается в маленькие светлячки сигнализации, которые беспорядочно разбросаны меж путями. За станцией в мглистой дымке чувствуется затемненный городок, недалеко силуэт водокачки.

У входной лестницы сидит Дуся, грызет семечки, автомат на могучих коленях.

В огромной заброшенной пустоши поют сверчки, и под легким сквозняком дрожит вырванный из крыши железный лист. А за стенами пакгауза, в котором притаились партизаны, идет своя, тревожная жизнь прифронтовой станции. Кричит маневровый паровозик, сигналят водители машин, кое-где копошатся солдаты, под командой разгружая из вагона что-то тяжелое, а на западе стеной стоит полыхающее зарево и слышны мощные вздохи кипящего в огне фронта.

Чьи-то шаги приближаются к пакгаузу. Дуся сжала автомат, сгибаясь всем корпусом, всматривалась в темноту.

— Тома? — тихо спросила она.

— Я, я… — Запыхавшийся румын поднимался по ветхой лестнице.

Общими усилиями довольно точно разобрались в том, что увидел Тома за несколько часов разведки. А увидел он многое… На станции стояли эшелоны с пушками, снарядами, солдатами. Здесь, оказывается, новый основной пункт разгрузки всего того, что прибывало для немецких войск, воюющих под Севастополем, — ближе к фронту поезда не шли. Конечно, полно зенитных установок, но не так много, да и стоят пушки на видном месте.

Молодой радист данные отстучал прямо в штаб ВВС Северо-Кавказского фронта.

Партизаны ждали решающей минуты. Дуся подошла к Ивану, вложила застывшие от напряжения пальцы в широкую ладонь товарища и застыла.

Тома съежился, потом ревниво сказал:

— Мои руки кипяток, Дуся.

— Иди к нам, слышишь? — позвала Дуся, притянула к себе маленького румына.

— …Самолеты в пути, через десять минут будут над нами, — доложил радист.

— Разойдись, быть подальше друг от друга! — приказал Иван Иванович.

С востока нарастал неумолимый гул. Рев моторов полностью заполнил безбрежную темноту.

От горячих взрывов пакгауз задвигался и осел.

— Иван! Я боюсь! — крикнула Дуся, бросившись к нему.

— Дура! — Иван выругался и прижал к себе храбрую партизанку, впервые испытывающую бомбежку.

На крышу с грохотом что-то падало, дрожали железные листы.

В нескольких метрах от здания вспыхнул огонь, стало видно как днем.