Героические злоключения Бальтазара Кобера
Шрифт:
Бальтазар был потрясен. Ему казалось, что перед ним распахнулся занавес и он теперь гораздо глубже видит сущность человеческого бытия. То, что от него требовалось, пугало его, но путь к достижению цели казался не менее захватывающим, чем сама цель. Голова у него немного кружилась. Каммершульце добавил:
– Тот, кому предназначено передать голос Духа, должен иметь простое, смиренное сердце, доступное зову Вечного. Гордец останется немым. Таков смысл этого таинственного зова, который ты ощутил в самых глубоких тайниках своего сердца. Пусть Бог сохранит тебя в этом удивлении, в этой искренности – они предохранят тебя от ложного
Вечером, когда Бальтазар возвращался к матери, петляя по темным улочкам, его настиг Гаспар и пошел с ним рядом.
«Чего ты от меня хочешь?» – спросил Бальтазар.
«Мой дорогой брат, единственное, чего я тебе желаю, так это большого добра. И сначала я скажу тебе вот что: когда ты разговариваешь с Фридрихом Каммершульце, обязательно снимай шляпу. Дальше, не пытайся вообразить себе, что ты будешь иметь какой-то вес в судьбах Империи и Церквей! Мирские люди ничего не знают, кроме своего мира, а ты всегда будешь не от мира сего. Немногие тебя поймут, и однако же их будет достаточно. Главное, ты должен осознать: если ты и заикаешься, то лишь потому, что твои слова идут из самого сердца. Таким образом, как пообещал тебе Паппагалло, ты будешь гораздо более великим оратором, чем самые знаменитые из них, так как ты обратишься к глухим языком немого».
«Чего-то я здесь недопонимаю, – сказал Бальтазар, – похоже, что и на этом свете, и на том весьма интересуются моей персоной. Но если правда, что там, где ты сейчас пребываешь, знают истину даже раньше, чем судьба начертает свой путь, посвети мне хотя бы слабым светом. Что я должен делать?»
«Ты должен писать», – сказал Гаспар.
«А что я буду писать, ведь я ничего не знаю?»
«То, что продиктует тебе Дух. Разве древние пророки были эрудитами, как ректор Франкенберг и доктор Пеккерт? Эти двое слишком много думают, поэтому их мозги раздавлены логикой, которую они себе измыслили и в которой теперь замкнуты. И никакого оттуда выхода! Настоящая крепость, где размышления о Боге беспрерывно и успешно отбивают штурм божественной любви…»
«Актер, плотник, печатник, а теперь еще и писатель!» – думал наш друг, усаживаясь за стол, за которым обедали братья.
Они ласково посмеивались над его рассеянным видом, делали вид, что предполагают, будто бы он влюбился в какую-то девушку.
– Как вам не стыдно! – воскликнула мать. – У нашего брата Бальтазара душа чистая – не то, что у вас! Мудростью зовут женщину, с которой его соединят узы любви!
Братья умолкли и склонились над тарелками. Бальтазару сделалось не по себе. Получалось, что он вроде бы не имеет права влюбиться в девушку, жениться, иметь детей, как Иоганн Сигизмунд!
Именно тогда впервые у него возникла мысль, что он попал в наставленную на него ловушку. Вестники и мертвые объединили усилия, чтобы направлять его к цели, которую он плохо понимал, но которую они тщательно для него избрали. Он был лишь марионеткой в их руках. В первую минуту это предположение глубоко его возмутило. Почему они позволяют себе так бесцеремонно распоряжаться его личностью? И почему он должен смиренно исполнять все, что ему прикажут? Он оставил Дрезден, семинарию, уроки доктора Тобиаса Пеккерта, чтобы обрести свободу; и вот теперь его пытаются подчинить чьей-то чужой воле по-другому, менее прямолинейно, конечно, но как коварно!..
Он порывисто поднялся из-за стола и отправился спать. На верхней площадке лестницы поджидала его Валентина. На этот
«О, пожалуйста! Оставьте меня в покое! Разве я у вас что-то просил?»
Она мило улыбнулась, и эта улыбка, которую так часто описывал Бальтазару отец, показалась ему чудесной.
«Дорогой сын Иоганна Сигизмунда, а разве кто-нибудь просил, чтобы мать его родила? А разве кто-нибудь просил, чтобы его произвели на свет в таком месте и в такое время? Мы пребывали в вечном молчании божества, и вот нас выбросило на землю… Кто поставил на нашем пути этот мир?»
Бальтазар остановился и с удивлением уставился на Валентину.
«Кто вас научил ставить такие вопросы?» – поинтересовался он в свою очередь.
«Видишь ли, – начала первая супруга Кобера, – когда трое моих первых детей умерли от красной чумы, а двоих следующих унесла война, хоть им еще не исполнилось и шестнадцати лет, я стала думать, что пути Господни слишком неисповедимы и, похоже, все происходит вообще без Его участия… Я пошла тогда к пастору Фюрстенау и сказала ему: „Якоб, Провидения не существует. Бог нас оставил“. А Якоб только покачал головой, ибо он знал, скольких детей я потеряла. Потом ответил: „Если ты повторишь это немного громче, тебя сожгут на площади“. И тогда меня обуял гнев. Я возвратилась домой, опустилась на колени перед образом Божиим и сказала: „Господи, у меня осталась одна дочь. Если я потеряю ее, я больше не буду верить, что Ты добр и милосерден“.
«И твою дочь увели поляки…» – сказал Бальтазар.
«Через неделю после этого! Но твой отец, этот примерный христианин, решил, что все произошло вполне естественно… Ты ее нам дал, Ты ее и забрал! А теперь слушай меня внимательно, Бальтазар. Я не умерла от лихорадки, как об этом было объявлено. Твой отец извлек мой труп из пруда в Ландескроне».
Юноша перекрестился и поднес к губам кончик большого пальца, потом пробормотал:
«Значит, вы из ада сюда пришли…»
Она улыбнулась, и Бальтазар сразу понял, что ошибается.
«Все мои дети собрались там. И когда я падала, они меня подхватили и унесли на Небо, а когда ангелы стали возражать, они им сказали: „А вам приходилось быть матерью? А вы теряли когда-нибудь ребенка? Тогда пропустите нас!“ И таким образом, я попала в обитель блаженных, не на очень высокую ступень, но с меня достаточно».
«Значит, ваши дети умерли, чтобы вас спасти?… Не так ли?»
«Может быть, так, а может быть, и не так. Не надо мне этой ясности, она меня слепит. Но и ты, сын Иоганна Сигизмунда и Гертруды, не пытайся это понять… Ведь ты хорошо знаешь, что если бы мои дети не умерли, я бы не бросилась в пруд, а следовательно, и не нужно было бы меня спасать!»
Чувство глубокого отчаяния охватило Бальтазара. Это было так, будто он внезапно очутился на краю пропасти, и мрак бездны медленно, но неотвратимо начал его засасывать. Никогда еще не чувствовал он себя таким беззащитным, как в эти минуты. Бог казался ему таким далеким, таким непостижимым, что его обезумевший дух отчаянно метался, ища точку опоры и везде чувствуя себя уязвимым. Он видел себя на корабле, потерявшим штурвал, посреди бури, каждая волна которой могла б накрыть всю землю целиком. Его зовущий на помощь крик терялся в грохоте этих волн.