Герой иного времени
Шрифт:
У меня появилась возможность перевести дух. Я впервые убил человека. Во всяком случае с близкого расстояния — чтоб видеть труп перед собой. Но в том-то и дело, что смотреть на дело своих рук я не стал. Нарочно отвернулся. А вот Никитин перевернул застреленного им горца на спину.
— Хорошо хоть наповал, — сказал он. — А ваш, кажется, стонет. Куда вы его?
— Не знаю…
Я так и не повернулся глянуть.
Олег Львович, вздохнув, подошел.
— Хребет пополам. Долго будет мучиться, бедняга. Добейте его.
В ужасе я замотал головой:
— Господь с вами!
Он достал
Грянул выстрел.
Молча мы перекинули «языка» через седло его же коня и пошли прочь с площади.
Я чувствовал правоту страшного поступка Никитина, но не желал ее признавать.
— Как же ваши принципы? — наконец крикнул я, не выдержав молчания. (Это было, когда мы уже скакали прочь от аула, таща третью лошадь в поводу). — Сколько помнится, вы считаете убийство позволительным в двух случаях: когда на вас нападают или когда вы имеете дело с законченной гадиной. А это не первое и не второе!
— Есть еще один допустимый случай. Я не говорил о нем, потому что не хотел вспоминать… — Лицо Олега Львовича омрачилось. — Но первый раз в своей жизни я сделался убийцей именно таким образом…
Он умолк. Я уж боялся, что не услышу продолжения. Но оно все же последовало.
— Это было в двенадцатом году. Шестнадцати лет я поступил в военную службу. Мечтал разить французов бессчетно и беспощадно, да только вышло иначе… При отступлении от Москвы моего приятеля, такого же юнкера, как я, всего годом или двумя старше, сразила пуля. В живот. Была неразбериха, почти паника. Никто кроме меня подле раненого не остался. Мучился он ужасно. Ваш нынешний горец был стоек и в мужском возрасте, он только зубами скрипел да постанывал, а мой товарищ, совсем мальчик, истошно кричал. Помочь ему было нельзя…
— И вы… убили его?
— Да. Он умолял меня об этом. — Олег Львович передернулся. — Эта картина преследует меня всю жизнь, вот уж тридцать лет. Но иначе поступить я не мог… Вот третий случай, когда я признаю убийство допустимым: если оно является актом милосердия. И коли — всякое на войне возможно — со мной произойдет то же, а вы окажетесь рядом, прошу вас не проявлять мягкости.
Я горячо обещал и просил его о том же.
Пленного мы доставили без приключений. Притом не в передовой отряд, а прямо к командующему. Тот несказанно обрадовался — неясность ситуации угнетала его всё больше.
— Считайте, крест ваш, — сказал мне Фигнер. — И вам, Никитин, тоже зачтется.
— А если старик будет молчать? — спросил снова откуда-то вынырнувший Честноков.
Но это опасение не оправдалось.
Седобородый «язык» говорил много и даже охотно, поминутно возводя глаза к небу и прославляя Пророка. Прапорщик из туземной милиции едва успевал переводить.
Никитин куда-то ушел (я давно понял, что он предпочитает держаться подальше от начальства), но я остался — на правах ординарца и вообще героя.
Оказалось, что мы захватили муллу аула Саршек, от входа в долину это селение было пятым. Священнослужитель в спешке забыл взять из мечети Коран, которым очень дорожил, и потому вернулся, сопровождаемый двумя охранниками. По мнению старца, всё случившееся было волей Божьей, смерти он не страшился, а с гяурами согласился разговаривать с одной-единственной
История, которую он рассказал, в самом деле, была диковинная.
Якобы по пути в долину «великому имаму, да славится имя его» привиделся вещий сон. Шамиль спал, окруженный верными мюридами, и ему пригрезилось, будто по небу летят два орла, белый и бурый. Вдруг они сделали круг и расстались: бурый полетел в сторону, а белый повернул назад. «Что сделал бы простой человек, увидев такой сон? — воздел ладони к небу мулла (генерал велел развязать его). — Пожал бы плечами и отправился дальше. Но не таков великий имам, просвещенный от Бога».
Если опустить цветистости и поминание Всевышнего, случилось вот что. Шамиль истолковал видение так, что он сам (белый орел) со своими ближними мюридами должен поворачивать обратно в Чечню, а Хаджи-Мурат (орел бурый) с отрядом пускай движется в Семиаулье, но не прямым путем, по дороге, а сторонним — узкими горными тропами. Наиб заспорил с имамом, не желая тратить лишнее время и утомлять лошадей, но Шамиль пригрозил ему небесной карой, и Хаджи-Мурат послушался. Он со своими джигитами ехал день и ночь, а в долину спустился только нынче утром.
— Так вот почему на горе нет дыма! Оказывается, в долину есть другой путь! — воскликнул генерал. — Шамиль, выходит, от нас ускользнул!
Разочарованию не было предела. Зато разом объяснились все загадки. Хаджи-Мурат прибыл слишком поздно, чтобы устроить крепкую оборону в горловине. А жители, несмотря на наше наступление, поголовно взбунтовались под воздействием религиозного фанатизма — так впечатлил их вещий сон имама.
Пленник захихикал, видя перекошенные лица врагов, и сказал еще что-то.
— Он говорит, ихние лазутчики знают про засаду на восточной дороге, — перевел прапорщик. — Твои аскеры, урус-генерал, могут там сидеть хоть до конца мира. Люди Семи аулов уйдут за Хаджи-Муратом горной тропой.
— Дозвольте, ваше превосходительство. — Вперед шагнул Честноков и вдруг схватил муллу за бороду. — А ну говори, черт, где начинается эта тропа. Надо туда казаков послать, чтоб бунтовщикам отступать было некуда!
Старик рассмеялся и плюнул жандарму в лицо. А потом высунул язык, прикусив его крепкими белыми зубами: мол, откушу, но не скажу.
— Дело большое, от него исход всей экспедиции зависит. — Майор утерся, деловито оглядывая деревенскую площадь, где происходил допрос. — Это, Александр Фаддеич, по моей части. Дозвольте я с аллаховым служителем по-своему потолкую.
— Что ж, потолкуйте. — Фигнер был мрачнее тучи. Он-то представлял себя покорителем Кавказа, а теперь дело сулило закончиться пшиком. — Если перехватим тропу, то пусть не Шамиля, хоть Хаджи-Мурата возьмем. Только уж вы побыстрей.
— Я живенько.
Генерал со штабом тронулись дальше, а Иван Иванович махнул двум своим солдатам, шепнул им что-то. Старика взяли под руки и отволокли к старому вязу, росшему посреди годекана. Вокруг всё грохотало и рушилось: солдаты взрывали сакли, крушили заборы, в щепки рубили ворота. Под сапогами хрустели осколки расколоченной глиняной посуды, в воздухе летал пух, а из нескольких мест тянуло чадом.