Геррон

Левински Шарль

Этого нельзя было допустить.

Маргрет Хийманс была сильная женщина. Но когда ей стало ясно, что ее план неосуществим, она была просто раздавлена. Плакала она не громко, но лицо у нее было словно разбито.

— Не Люис, — повторяла она. — Только не мой Люис. Не для того я его родила.

Я пытался утешить ее, но какое тут могло быть утешение. Я обнял ее и покачивал из стороны в сторону, как малое дитя. И вдруг я вспомнил про чемодан с реквизитом к „Колыбельной“.

В тот вечер галочки в списке на отправку в Вестерборк ставил Грюнберг. Когда он выкликнул „Маргрет Хийманс с сыном Люисом“, она уже стояла наготове. Чемодан в руке и ребенок на

руках. Грудничок был укутан от ночного холода в платок, и она бережно прижимала его к себе. Целовала его. Грюнберг выкликнул следующее имя. Если зрители на каждом представлении верили мне, что в руках у меня не кукла, а живое дитя, то с какой бы стати нетерпеливый эсэсовец что-то заподозрил?

Люиса я навестил в крехе еще пару раз. Пока он не исчез оттуда. Его кроватка была пуста. Я не спросил Мелли, куда его забрали. Да она бы мне этого и не выдала. Она лишь сказала:

— Мы нашли для него хорошее место.

Люис.

Нет, не Люис.

— Пусть дадут ему другое имя, — попросила Маргрет. — Так надежнее.

Она все продумала. Даже новое имя для него назначила она.

Где-то в Голландии, в какой-то семье живет маленький мальчик по имени Курт. У меня никогда не было своего ребенка, но от меня останется этот.

Я надеюсь, с ним все хорошо.

Завтра первый съемочный день.

Я подготовил все, что мог подготовить. Не знаю, достаточно ли этого.

В девять часов должна прибыть из Праги съемочная группа. Надеюсь, оператор достаточно хорошо говорит по-немецки, чтобы понять мои художественные замыслы.

Художественные замыслы. Не делайте из себя дурака, господин Геррон.

На завтра у нас предусмотрено снять сорок две сцены. Слишком много для одного дня. Но таково пожелание, и оно будет исполнено. Из Праги приедут документалисты из „Еженедельного обозрения“. Только на это и уповаю. Уж они-то привыкли работать быстро.

Я пожаловался Ольге на трудности работы и на то, что не знаю, справлюсь ли. Она рассмеялась, запрокинув голову. Знакомое мне движение, но в нем чего-то не хватает с тех пор, как с лица больше не откидываются волосы. Это как если клоун жонглирует пустыми руками.

Давно я не видел старого чешского жонглера. Наверное, его уже отправили транспортом.

Ольга меня высмеяла. Сказала:

— Ты точно так же жаловался на всех своих фильмах. Работа действует на тебя благотворно.

Я всегда жаловался? Если бы знал, то ли еще будет, никогда бы не стал жаловаться.

Нет, не так. Если бы знал, то ли еще будет, покончил бы с собой.

Завтра с самого утра начнем с самой трудной сцены. На УФА я велел ставить в план на первый съемочный день лишь проходы и переходы. Простые вещи, чтобы машинерия могла раскрутиться. Но тут пожелание было другое.

Сегодня я репетировал эпизод. В сценарии он называется „Терезин идет на работу“. Что-то вроде праздничного шествия. Молодые девушки с сельскохозяйственным инвентарем. Рабочие улицы с лопатами на плече. Колонна транспорта. Воловью повозку надо было бы отметить особо, но мне было твердо обещано, что завтра она будет на месте своевременно. Я поручил госпоже Олицки организовать для детей из сиротского дома место, откуда они могли бы видеть повозку. Многие из них знают животных только по картинкам в книжке.

За исключением крыс.

С молодыми девушками оказалось труднее всего. Все ужасно волновались, потому что для сцены сбора урожая их на несколько часов выпускали из крепости. Они хихикали, трещали

без умолку и не могли остановиться. Как режиссер, я злился на их недисциплинированность. Но как же приятно было слышать чей-то непринужденный смех.

О том, что потом произошло на репетиции с гетто-свингерами, Ольге я не рассказал. Не хотел ее пугать.

Собственно, я хотел лишь определиться с обзором в музыкальном павильоне. Чтобы потом при расстановке людей захватить в кадр как можно больше слушателей. У нас не будет времени переставлять камеру. Я уже хотел идти дальше, чтобы обговорить с пожарными сцену тревоги, как вдруг появился Рам. Без свиты. Просто оказался тут, а как он подходил, я не видел.

— Пусть играют дальше, — распорядился он.

И они играли, четырнадцать человек, для него одного. „Bei mir bistu schejn“ играли они. Задание для фильма гласило: „Только мелодии еврейских композиторов“. Пришлось составлять перечень музыкальных номеров, и против каждого названия должна была стоять пометка (J).

Я остановился, руки по швам. Он покачивал ногой в такт музыке. И как ему удается сохранять свои сапоги такими чистыми — в грязи Терезина?

Гетто-свингеры играли, а он напевал мелодию. Потом он ушел, а они продолжали играть.

„Bei mir bistu schejn“.

Я его боюсь.

С моей стороны все было подготовлено превосходно. Но что я могу поделать с опозданиями? Люди из Праги приехали не вовремя. И, разумеется, пришлось еще многое обговаривать. Они не привезли с собой фотографа для кадра. И я распорядился, чтобы снятые сцены закреплял рисунками Джо Шпир.

К тому времени, когда мы наконец смогли приступить, колонна для марша простояла наготове на Рыночной площади уже два часа. Что было еще не самое плохое. Уж что-что, а ждать мы все привычны. Но ждать пришлось и Раму. А с ним его униформированным алеманам.

Коменданта лагеря не заставляют ждать. Итак, мы установили камеру — как можно быстрее. Потом пронзительным свистком я подал знак двигаться.

Большая ошибка.

Вначале я не понял, чем так разгневан Рам. Обиженный, как маленький мальчик, у которого отняли игрушку. Он сам хотел подать сигнал к началу съемки. Его игрушечная железная дорога не имела права тронуться с места, пока он сам не крикнет „Поехали!“. Итак, пришлось всех возвращать на исходную позицию. Что было совсем не просто осуществить с воловьей повозкой. Когда все опять было готово, он подошел к камере, посмотрел в видоискатель — как будто имел какое-то представление о том, на что ему при этом следовало обратить внимание! — и дал знак. С видимым безучастием и лишь двумя пальцами. Так, как Макс Рейнхардт иногда дирижирует незначительными статистами. Ну вот, я дунул в свисток второй раз, и на сей раз им действительно можно стало двигаться вперед.

Мы сняли шестьдесят три сцены. Шестьдесят три. За один-единственный день. На УФА я получил бы за это надбавку к жалованью.

Люди из Праги оказались вполне толковыми ребятами. У первого оператора, его звали Фрич, был хороший глаз. За второй камерой стоял молодой человек. Еще совсем неопытный, как мне показалось. Фрич быстро схватывает, чего я от него хочу. Но давать ему прямые указания мне не позволено. СС такого не потерпит. Жидок не может отдавать приказы арийцу. Однако мы нашли приемлемый путь, не более абсурдный, чем весь этот фильм: я делаю предложения шефу программы „Актуалита“, очень подчиненные предложения, а тот передает их оператору.