Геррон
Шрифт:
Если проект отменен, если кто-то еще выше на пирамиде больше этого не хочет, тогда Рам будет недоволен. Тогда я для него буду частью неудачи. Ведь это уже его вторая попытка подбного фильма. Первый так и не отсняли. „Людей, которые пустили дело насмарку, здесь больше нет“, — сказал он.
Железную дорогу на Освенцим все-таки не разбомбили.
Мне необходима работа над фильмом, чтобы оставаться в лагере. Чтобы быть нужным Раму. Если корова больше не дает молока, ее забивают.
„Нервно ходит взад-вперед“. Я первый, кто играет это сидя. Ха-ха-ха.
Такой перерыв может иметь тысячу причин. Безобидных причин. Например… Например…
Почему мне ничего не приходит в голову?
Может, люди из „Актуалита“ заняты. Понадобились для чего-то
Нет. Это было бы вчера. В конце недели. А сегодня понедельник.
Погода опять испортилась. Может, они хотят подождать, пока…
Не имеет смысла об этом думать. Я только строю лабиринт, в котором сам же и заблужусь. Я не знаю, что происходит, и мне этого не узнать. Остается только ждать, когда мне что-то скажут.
Если вообще что-то скажут. Может, я уже недостаточно важен для этого.
Я ненавижу это чувство. И все меньше способен его выдерживать. Оно меня убьет. В Вестерборке меня довели до дизентерии, но я знаю: виной тому была неопределенность.
— Пожалуйста, мойте руки, — кричит господин Туркавка.
Мне давно уже надо в сортир. Но мне надлежит оставаться здесь впредь до дальнейших распоряжений. В моем местонахождении. Если за мной пришлет Рам, а я в это время буду сидеть в нужнике…
— Ты преувеличиваешь, — сказала Ольга. — Конечно же они снимут фильм до конца.
А может, и нет.
Страх — это болезнь, которая то и дело возобновляется. Лихорадка души. В Вестерборке она охватывала людей с периодичностью ровно в семь дней. После каждого преодоленного приступа наступала короткая фаза облегчения, кажущегося здоровья. Потом очередной скачок температуры. Очередная паника. Всегда по понедельникам.
Во вторник, в полдень, отходил транспорт на восток. В Освенцим или Терезин. Иногда в Берген-Бельзен. Когда вагоны для скота окончательно запирались, когда уже никто не брал в руки мел, чтобы изменить на двери число, шестьдесят, семьдесят, восемьдесят человек — 8 лошадей или 40 человек, это уже давно в прошлом, — когда поезд наконец трогался, когда дым из трубы локомотива становился лишь воспоминанием, вот тогда лихорадка проходила. Тогда ты чувствовал себя освобожденным. Избавленным. Повеселевшим. Как мы чувствовали себя солдатами, возвращаясь из окопов на передовой, — и были еще живы. Конечно, нам было жаль тех, кого убило. Но мы сочувствовали им только головой. Не животом. Не тем местом, где гнездятся чувства.
Никогда не рассказывали столько похабных анекдотов, как при возвращении из окопов туда, где мы были расквартированы. Если жизнь против всех ожиданий все же продолжается, первым делом думаешь о размножении.
В Вестерборке дают кабаре. Всегда по вторникам вечером.
Среда — это лагерные будни. Четверг еще тоже. В пятницу уже не получалось сохранять иллюзию, что эта неделя, в отличие от всех остальных, будет длиться вечно. Самое позднее в субботу снова начиналась лихорадка. Следующий этап. Malaria westerborkiana.
В понедельник вечером — это знали, в бараках опять будут зачитывать имена. Приговоры. „Быть наготове к отправке“.
В Терезине раздают извещения на транспорт. Эти извещения написаны на узких полосках бумаги. Их называют лапша.
Каждую неделю — тысяча человек. Вестерборк — надежное предприятие. Берлин отдает распоряжение, Амстердам заказывает, а Вестерборк поставляет. Вагонами. Надежно и точно. Люди хорошего качества. Сильные и здоровые. С температурой гарантированно не выше сорока градусов. Ведь поставки, в конечном счете, предназначены для трудовой повинности.
Так считается.
Но даже болезнь не спасает от транспорта. Если человеческого материала не хватает — а его не хватает всегда, — вагон пополняют всем что под рукой. Калеками. Стариками. Детьми. Для СС дело не в этом. Для стистики все равно, что тот жидок, что этот.
Первый симптом — всегда слухи. Сказочное агентство каждую неделю верит, что точно знает, кого возьмут на сей раз. „Вон тот влип, — нашептывают. — И вон та“. Каждый хочет получить информацию из надежного источника. Прямо из служебной зоны I. Хочет узнать имена от самого Курта Шлезингера, всемогущего руководителя службы, который подрядился марать руки за СС. Он решает, кому остаться здесь, а кому ехать. Так же, как здесь Эпштейн.
— Кто будет жить и кто умрет, — причитает Лжерабби. — Кто в свое время, а кто от своего времени, кто от огня, кто от воды, кто от голода, кто от жажды, кто от бури и кто от чумы, кому выпадет покой, а кому беспокойство.
Дедушка формулировал это проще. „Мы едем на поезде, кто с нами в путь?“
Каждый старается угодить Шлезингеру. И угодить в один из списков, которые спасают от депортации. Должны спасать. Возникают все новые и новые списки — и все-все рвутся. Список шлифовальщиков бриллиантов. Португальский список евреев-сефардов. Барневельдский список богатых и знаменитых, место в котором можно было купить за большие деньги. Список работающих на оборону — все они были незаменимы для окончательной победы, но потом от них все-таки отказались. Список состоящих в смешанных браках. Они чувствуют себя спокойнее всех. Пока Аус дер Фюнтен в один прекрасный день не ставит их перед выбором: стерилизация или депортация. Любезно дает им полчаса времени на раздумья. Список первых поселенцев с сертификатом Палестины, которых нельзя депортировать, потому что их хотят обменять на интернированных в Палестине немцев. Когда потом и этот список рвется, по Вестерборку гуляет шутка, что обмен (Austausch) был лишь анекдотом про обмен (Austauschwitz) и обернулся Освенцимом (Auschwitz). Ха-ха-ха.
Я фигурировал аж в двух таких списках. Один — список участников войны, награжденных орденами, — спасал меня хотя бы от Освенцима. Железный крест — вот ключ от рая Терезина. Вторым был личный список Геммекера. Люди, которые должны были развлекать его в кабаре. Если бы не моя болезнь, этот список, пожалуй, еще долго гарантировал бы мне лежак в Вестерборке. Но я пропустил свое выступление и тем самым пал в глазах Геммекера.
Ничего. Между тем уже все коллеги в Терезине.
Неделя за неделей одно и то же. Знать, что всякая надежность была лишь иллюзией. Что каждая спасательная шлюпка рано или поздно дает течь. Каждую неделю страх. Это было самое худшее.
До сих пор.
На войне мы зарывались в ямы, уповая на их защиту. В лагере приходится искать укрытие за своей функцией. Прячешься за собственной нужностью. Каждый парх тут монарх, говорят здесь. Кто составляет списки на депортацию, сам в них не стоит. Кто объявляет других ненужными, сам незаменим. Кто снимает фильм для СС, тот не попадает в транспорт.
Я до сих пор не услышал ничего нового. Ни от Рама, ни от Эпштейна.
Вестерборк изначально — еще до войны — был лагерем для интернированных эмигрантов из Германии. До Голландии они добрались, но голландцы их не очень-то хотели. Итак, для них поставили пару зданий на песке и послали за них счет еврейским общинам. Есть люди, которые сидят там с первого дня. Их называют стариками и завидуют их привилегиям, которых те добились для себя с течением времени. Они все еще живут в домиках, с которых лагерь начинался, живут по пятеро и по шестеро в одной комнате, тогда как новички должны радоваться, если находят себе место в одном из больших бараков. С несколькими сотнями других. Даже это удается не каждому. После роспуска Еврейского совета в Вестерборк прибыло разом столько людей, что в регистрационном бараке не справлялись с работой. Тогда множеству людей приходилось ночевать под открытым небом. Но лишь несколько дней. Во вторник снова ушел транспорт на Освенцим.