Гёте. Жизнь как произведение искусства
Шрифт:
Из нее мы едва ли узнаем что-то новое о Шекспире и его сочинениях, но именно поэтому из этой речи можно узнать, почему и как именно Гёте восхищался этим английским драматургом. Шекспир стал для него символом новой литературы и нового мышления, в нем он видел отражение своих собственных амбиций: «В нас есть ростки тех заслуг, ценить которые мы умеем» [248] .
В этой речи, пестрящей восклицательными знаками, на все лады воспевается жажда жизни. Этим объясняется и критика излишне разумных людей, которые своим скорбным умом омрачают жизнь себе и другим. Им противопоставляется Шекспир – человек, измеривший необъятное богатство жизни своим «гигантским шагом». Кто последует за этим «величайшим странником», познает не только мир, но и самого себя, причем на новом, более высоком уровне: «…я живо чувствовал, что мое существование умножилось на бесконечность» [249] .
248
Там же.
249
Там же.
Это самое главное – преумножение чувства бытия, а потом уже речь идет об искусстве, в частности, о предписываемом французским
250
Там же.
251
СС, 10, 263–264.
Вознося хвалы и споря с невидимым противником, автор речи использует страстные, дикие и неточные слова. Лишь в одном месте Гёте дал шекспировскому театру столь верное определение, что впоследствии не раз возвращался к этой формулировке: «Шекспировский театр – это чудесный ящик редкостей, здесь мировая история, как бы по невидимой нити времени, шествует перед нашими глазами. <…> все его пьесы вращаются вокруг скрытой точки (ее, увы, не увидел и не определил еще ни один философ), где вся своеобычность нашего Я и дерзновенная свобода нашей воли сталкиваются с неизбежным ходом целого» [252] . Полвека спустя Гегель не смог сказать о шекспировской драматургии лучше, чем сказал молодой Гёте.
252
СС, 10, 263.
Своей речью в честь Шекспира Гёте хотел прежде всего вдохновить самого себя на смелые, творческие деяния. Гораздо сложнее ему было собраться с силами и сдать наконец экзамен на доктора юридических наук: «…толком я, собственно, ничего не знал, сердце мое не влекло меня к этой науке» [253] .
Когда нет внутреннего влечения, помочь может лишь давление извне: отец торопил, и в начале лета 1771 года Гёте наконец закончил свою диссертацию. В качестве темы он выбрал правовые отношения между государством и церковью, собираясь ответить на вопрос, имеет ли государство право решать за своих подданных, в кого они должны верить. Его ответ мы можем узнать лишь по намекам, содержащимся в «Поэзии и правде», поскольку сама диссертация не сохранилась. Судя по всему, Гёте дает двоякий ответ: государство имеет право устанавливать официальный культ для религиозных общин и требовать от духовных и светских лиц, чтобы они следовали этому культу, но оно не должно стремиться контролировать, «что каждый в отдельности думает, чувствует и полагает» [254] . Другими словами, оно вправе повелевать внешней, но не внутренней религиозной жизнью. Субъективная религиозность должна оставаться свободной – это Гёте хорошо усвоил в общении со своими набожными друзьями Сюзанной фон Клеттенберг, Лангером и Юнгом-Штиллингом. Что касается его собственного религиозного эксперимента, то здесь он, разумеется, тоже признает за собой законное право на свободу, хотя в его диссертационном сочинении, по всей видимости, не остается и следа от былой набожности. Он отстаивает «домашние, душевные, бытовые» [255] аспекты религии, но для него самого они, судя по всему, имеют столь ничтожное значение, что среди страсбургских богословов его диссертация вызвала настоящий скандал. Один из них, Элиас Штёбер, писал своему другу: «Господин Гёте выступил в такой роли, которая не только заставила заподозрить в нем полуученого острослова и полоумного хулителя религии, но и принесла ему определенную известность. Почти все единодушны в том, что крыша у него если не едет, то протекает» [256] . Другой ученый с богословского факультета высказал предположение, что этот молодой человек набрался «злобных мыслей господина Вольтера» и теперь, например, утверждает, будто «не Иисус Христос основал нашу религию», а «ученые, прикрывшись его именем», сделали это, чтобы положить начало «здоровой политике» [257] .
253
СС, 3, 399.
254
СС, 3, 399.
255
Там же.
256
VB 1, 29 (4 и 5.7.1772).
257
Metzger; VB 1, 17 (7.8.1771).
Декан факультета попросил Гёте либо отозвать диссертацию, либо опубликовать ее в частном порядке, без благословения университета. В «Поэзии и правде» Гёте утверждает, что его это вполне устраивало, ибо он по-прежнему противился обнародованию каких бы то ни было своих сочинений в печатном виде. Свое творение Гёте отправил отцу, тот аккуратно его переписал и переплел, но, несмотря на все его усилия, диссертация в конце концов затерялась. Отец был огорчен и разочарован, когда после неудачи с диссертацией Гёте решил довольствоваться экзаменом на лиценциата. Для получения этой более низкой ученой степени достаточно было представить и защитить тезисы на диспуте – с этой задачей он, разумеется, справился без труда. Уплатив определенную сумму, Гёте мог бы купить себе докторскую степень, однако он не стал этого делать, поскольку в обществе лиценциат обычно приравнивался к докторскому титулу – везде, кроме Франкфурта, где юристы настаивали на принципиальном различии одного и другого. Поэтому
В августе 1771 года свежеиспеченный доктор покидает Страсбург и возвращается в отчий дом. И ничто не указывает на то, что перед отъездом он еще раз посетил Фридерике, чтобы навсегда проститься с ней.
Глава шестая
Адвокат. Юридические тяжбы как репетиция и прелюдия к «Гёцу фон Берлихингену». Гёц как герой вестерна. Кулачное право. Независимый человек против модерна. Не отступать ради сестры. Автор занимает оборонительную позицию. Первые отклики
В августе 1771 года Гёте возвращается в родительский дом и сразу же подает прошение в суд шеффенов о допущении его к адвокатской деятельности – на учтивом канцелярском немецком того времени: «Отныне ничто не заботит и не влечет меня сильнее, чем желание применить на благо отечеству освоенные мною знания и науки, на первых порах в должности адвоката <…>, чтобы тем самым подготовить себя к тем важным задачам, которые со временем сочтут нужным поставить передо мной всемогущественные и многоуважаемые власти города» [258] . В соответствии с желанием отца, которому адвокатура виделась лишь как промежуточный этап на пути к более высоким должностям, Гёте сразу же дает понять, что имеет большие амбиции в начале своего служебного пути. Отец хочет, чтобы сын тоже стал шультгейсом, как и дед Текстор, который занимал эту высшую гражданскую должность в вольном имперском городе Франкфурте вплоть до 1770 года и умер незадолго до возвращения Гёте из Страсбурга. Разрешение заниматься адвокатской деятельностью Гёте получил 3 сентября 1771 года. С многочисленными, иногда короткими, иногда довольно длинными перерывами, связанными с путешествиями и погружением в работу над своими литературными произведениями, он будет исполнять обязанности адвоката – сначала фактически, а затем лишь формально – до осени 1775 года, и за это время примет участие в двадцати восьми судебных процессах.
258
WA IV, 51, 44 (28.8.1771).
Найти свое место в этой профессиональной сфере ему было нетрудно. Помогла репутация семьи и ее связи. Несмотря на избыток адвокатов в городе, всегда находились влиятельные друзья и знакомые, достигшие успеха в этой области, которые, как, например, братья Шлоссер, передавали ему отдельные дела и тяжбы. Помогал Гёте и отец – не совсем бескорыстно, ибо для него это была возможность вырваться из унылого существования рантье и приобщиться к практической юридической работе.
Во Франкфурте, скандально известном своими многочисленными судебными сговорами и кумовством в судебной системе, адвокаты в целом пользовались дурной славой. Намек на это обстоятельство есть и в «Гёце», где доктор обоих прав по имени Олеарий рассказывает о своем прибытии во Франкфурт: «…а когда чернь прослышала, что я юрист, то чуть камнями меня не побила» [259] . Впрочем, тем, кто вырос в такой хорошей семье, как Гёте, судьба мелкого адвоката для бедных не грозила. Тем не менее и он, как и все новички, поначалу вынужден был искать клиентов среди мещан, ремесленников и евреев. За всю свою работу адвокатом он вел почти исключительно граж данские дела.
259
Цит. по первой редакции «Гёц, история Готфрида фон Берлихингена с железной рукой».
Принятая во Франкфурте правовая практика не предусматривала устных препирательств. Адвокаты, представляющие тяжущиеся стороны, вели процесс в письменном виде. Уже в первом деле, порученном Гёте, произошла курьезная история. Адвокатом противной стороны был школьный друг Гёте Моорс, который приступил к адвокатской службе на полгода раньше. Оба они, по всей видимости, с удовольствием, вели это дело и так распалились, что уже не просто представляли интересы своих клиентов, но и совершенно слились с ними и от их имени обменивались оскорблениями и ругательствами. В конце концов процессуальные документы оказались настолько далеки от сдержанного канцелярского стиля, что суд объявил выговор обоим адвокатам в связи с «непристойной манерой письма, способной вызвать лишь ожесточение и без того разозленных сторон» [260] . Иоганн Георг Шлоссер также предупреждал Гёте о возможных последствиях. Когда тот прочитал ему одно из заявлений и с гордостью сообщил, что клиент был очень доволен, Шлоссер заметил: «В этом ты проявил себя скорее как писатель, чем как адвокат; никогда не нужно спрашивать, понравится ли заявление клиенту – оно должно понравиться судье» [261] . Суду не понравились поданные Гёте иски, которые он писал с таким энтузиазмом, и только благодаря тому, что ответы противной стороны были составлены с не меньшим рвением, иск клиента Гёте был удовлетворен.
260
MA 1.2, 919.
261
Цит. по: Bode 2, 36.
В центре этого процесса стояло весьма запутанное дело о наследстве. Для нас интерес представляет лишь адвокатский стиль Гёте, который характеризует возражения ответчика как ответ «сварливой разгневанной бабы, <…> чей воспаленный мозг, неспособный спорить разумно и обоснованно, переходит на бранные слова» [262] . В образных и дерзких выражениях отрицается юридическая компетентность другой стороны: «Гора родила мышь: после того как глубоко сокрытая ученость долго-долго тужилась в родовых муках, из нее выскочило несколько смехотворных определений из справочника, свидетельствуя о своей матери. Пусть себе бегут!» [263] Это, очевидно, камень в огород Моорса – представителя второй стороны. Моорс, судя по всему, тоже отвечал в грубых выражениях, потому что в повторном иске Гёте пишет: «Тот же реестр ругательств, что украшал предыдущий документ, красуется и в этом <…>. Наглость и низость звучат в каждой строчке <…>. На что можно надеяться с таким противником? Переубедить его? Мое счастье, что никто от меня этого не ждет. Помочь слепорожденному прозреть – это сверх человеческих сил, а удерживать безумцев в разумных пределах – дело полиции» [264] .
262
MA 1.2, 558.
263
MA 1.2, 564.
264
MA 1.2, 568.