Гёте. Жизнь как произведение искусства
Шрифт:
Гёте осознавал, что на этот раз герцог им очень недоволен. Карл Август дал ему понять: то, что происходит в Йенском университете, его в принципе не устраивает. Фихте он изначально считал якобинцем чистой воды и выказывал недовольство тем, что Гёте поддержал его кандидатуру, заодно поставив ему на вид, что он в целом слишком много общается с сомнительными личностями. Герцог написал письмо президенту совета министров Фойгту, который должен был передать эту вспышку гнева дальше: «Гёте удалось, наверное, раз десять порядочно меня разозлить; он, как мальчишка, смотрит сквозь пальцы на всю эту глупую философскую критику и ко всему еще находит немалое удовольствие в том, чтобы напортить своим ближним. При этом он столь легкомысленно подходит ко всему этому делу и к академической жизни в целом, что пренебрегает тем хорошим, что мог бы сделать во время своих частых визитов в Йену; ему лучше, чем кому-либо другому, известно, чему учат эти насмешники, он мог бы и нас поставить в известность, и предостеречь их самих, и поддержать дисциплину выговорами и замечаниями <…>. Он же находит какое-то очарование в этих оборванцах, и они думают, будто их допустят к кафедре, если они вышвырнут в окошко все так называемое положительное <…>. С Гёте я уже совершенно не могу говорить на эту тему, ибо он тут же погружается в столь многословную софистическую дискуссию, что я теряю всякое терпение» [1271] .
1271
Цит. по: MA 6.2, 1300.
Гёте, которого Фойгт ознакомил с этой гневной тирадой, отреагировал на нее спокойно и, по крайней мере внешне, не выказал никаких признаков волнения. «Обличительная речь его светлости <…> хорошо продумана и написана» [1272] . Тем не менее он чувствовал себя обязанным при первой возможности пойти герцогу навстречу. Так и случилось, что в эти дни, когда он сетовал на «недостаток в импульсах к собственному творчеству» [1273] , взялся за перевод вольтеровского «Магомета». Нельзя сказать, чтобы эта работа давалась ему легко – слишком сильно отличался его образ Магомета от того, каким он предстает в трагедии Вольтера.
1272
MA 6.2, 923 (26.12.1798).
1273
Переписка, 2, 302.
Для Гёте, в отличие от Вольтера, Магомет – не обманщик, а великий, вдохновенный человек, на примере которого можно изучать заразительное действие вдохновения. Такое уважительное отношение Гёте сильно контрастировало с повсеместно распространенной в XVIII веке враждебной литературой об основателе ислама. К этой доминировавшей полемической традиции относилась и пьеса Вольтера. Лишь поздние просветители, такие как Лейбниц, Лессинг и впоследствии Гердер, выступили за более справедливую оценку нехристианских религий, однако их голоса остались неуслышанными. В пору юности Гёте написал гимн под названием «Песнь о Магомете», где Магомет прославляется как духовный предводитель человечества через метафору бурного потока, который начинается с маленького горного ручья, а затем становится полноводной рекой и изливается в океан – символ всеобъемлющего божества. Магомет предстает здесь боговдохновенным гением человечества. Уже в семидесятилетнем возрасте, работая над «Западно-восточным диваном», Гёте провоцирует публику своим признанием в том, что лелеет мысль «подобающим образом отметить ту священную ночь, в которую Пророку был ниспослан Коран» [1274] . Фигура пророка всю жизнь притягивала Гёте – возможно, потому, что временами он и себя самого считал пророком, в том смысле, в каком он пишет об этом в заметках к «Западно-восточному дивану»: «Чудес не могу я творить, – молвил Пророк, // – Чудо главное в том, что я есть» [1275] . Это довольно точно отражает его собственную самооценку. В то же время ислам, безусловно, воспринимался Гёте с определенной критической дистанции. Его личное «мягкое», естественное благочестие имело мало общего с жесткой, предписанной религиозными законами набожностью Магомета. Магометанский «религиозный патриотизм», как и любой другой патриотизм с характерной для него идейной ограниченностью, претил ему. В этом смысле религиозный фанатизм был ему так же ненавистен, как и Вольтеру.
1274
MA 11.1.2, 215.
1275
WA I, 6, 476.
В своей переработке вольтеровской трагедии Гёте не мог обелить образ Магомета в той мере, в какой ему бы этого хотелось. Он так и остался темной, противоречивой фигурой. Конечно, не обманщик и не преступник, как у Вольтера, но, безусловно, демонический образ. И вспыхивает его демоническое безумие от любви. Чтобы завоевать Пальмиру, он ввергает в пропасть целые народы: «За все мне утешением любовь, она одна // Моя награда, цель и смысл» [1276] . Именно из-за безумной любви, а не из стремления к власти, как у Вольтера, гётевский Магомет идет по трупам. Речи персонажей Гёте придал определенную гибкость и теплоту. Александрийский стих французской трагедии он передал при помощи более подвижного белого стиха. В конце концов он остался доволен своей работой, считая ее полезной для реформирования веймарской драматургии: «Необходимость отдалить наш трагический театр от комедии и драмы путем переложения пьес в стихотворную форму, – пишет он в “Пропилеях”, – ощущается все острее» [1277] .
1276
MA 6.1, 143, V. 567.
1277
MA 6.2, 692.
При дворе гётевский перевод приняли с восторгом. «Магомета» превозносят так, как не превозносили ни одно его собственное драматическое произведение. На литературных вечерах Гёте снова и снова просят почитать из новой трагедии. Так немецкая аристократия приветствовала восстановление верховной власти классической французской культуры. Два чтения «Магомета» в высшем веймарском обществе в присутствии августейших особ носили демонстративный характер и с позиций сегодняшнего дня могут рассматриваться как часть реставрации наряду с увольнением Фихте или запретом любительского театра в Йене, который также пришелся на этот период.
Сценический успех пьесы оказался более скромным. Буржуазная публика, желающая видеть на театральных подмостках «правду жизни», ворчала так же, как и патриоты, которые испытывали отвращение ко всему французскому, и романтики, которым было совершенно чуждо то, что Жан Поль назвал «лишенным поэзии церемониальным театром» [1278] . Когда летом 1800 года Гёте, опять же по причине «недостатка импульсов к собственному творчеству» [1279] , начал переводить вольтеровского «Танкреда», Шиллер снова стал докучать ему своим ceterum censeo [1280] , убеждая вернуться к работе над «Фаустом». На этот раз Шиллер действовал через издателя Котту, которому он посоветовал купить у Гёте права на «Фауста»
1278
Цит. по: MA 6.1, 923.
1279
Переписка, 2, 302.
1280
Часть фразы Carthago delenda est, Ceterum censeo Carthaginem delendam esse (лат.) – «Карфаген должен быть разрушен». Крылатое выражение, в более широком смысле означающее постоянное возвращение к одному и тому же вопросу, независимо от общей тематики обсуждения. – Прим. пер.
Летом 1800 года Гёте сначала написал несколько сцен для «Вальпургиевой ночи», а затем, в продолжение своей публицистической деятельности в «Пропилеях», принялся за действие, посвященное Елене. Шиллеру он с гордостью сообщает: «…моя Елена действительно появилась!» [1281] Речь идет о сцене в древней Спарте из второй части «Фауста». Похищенная Парисом Елена возвращается из Трои. Ее супруг Менелай задерживается на берегу, а Елену вперед себя отправляет в царский дворец. Однако в покинутых родных стенах вместо своих верных слуг она обнаруживает Форкиаду – существо безобразной наружности, напоминающее Медузу Горгону. В поисках совершенной красоты Фаусту предстоит повстречаться с абсолютным уродством. И здесь Гёте останавливается в нерешительности: «Но теперь меня так привлекает прекрасное в положении моей героини, что я огорчен необходимостью поначалу превратить все это в карикатуру» [1282] . При этом он имеет в виду не только Форкиаду, за маской которой скрывается Мефистофель, но и в целом проблему соединения античной классики с фаустовским демонизмом, соединения совершенной формы с бесформенным «на мглистом и туманном пути» [1283] .
1281
Переписка, 2, 312.
1282
Там же.
1283
Переписка, 1, 363.
Шиллер, всерьез обеспокоенный этой нерешительностью Гёте, пишет ему ободряющее письмо, где впервые подробно обсуждается двухчастное деление «Фауста»: «Но пусть сожаление о том, что прекрасным образам и ситуациям приходится придавать варварский характер, не мешает Вам. Такие случаи, пожалуй, еще чаще будут встречаться во второй части “Фауста”, и хорошо было бы раз и навсегда успокоить на этот счет Вашу поэтическую совесть. <…> Весьма значительное преимущество – сознательно идти от чистого к нечистому, вместо того чтобы стремиться к порыву от нечистого к чистому, как это делаем мы, все прочие варвары. Вы, следовательно, должны повсюду утверждать в Вашем “Фаусте” Ваше суверенное право» [1284] .
1284
Переписка, 2, 312. В данном фрагменте присутствует игра слов: Faust – кулак, Faustrecht – «кулачное», или суверенное, право. – Прим. пер.
Гёте очень понравилась эта игра слов. Он еще не раз воспользуется своим суверенным – «кулачным» – правом, в особенности тогда, когда ему будут докучать с просьбой поскорее закончить «Фауста». Прежде чем вновь отложить работу над трагедией весной 1801 года, он напишет «Объявление», где будет настаивать на суверенном праве фрагментарности:
Пусть лучшие умы оценят этот труд! <…> Жизнь наша – как и опус сей: В ней есть начало, есть конец, Нет лишь единства в ней [1285] .1285
MA 6.1, 1050.
Глава двадцать пятая
Среди романтиков. С Шеллингом. Смертельная болезнь. Возвращение к жизни. Итоги революционной эпохи: «Внебрачная дочь». Внутрипартийные распри. Ссора с Коцебу. Дружба с Шиллером дает трещину. Примирение. Смерть Шиллера
После возвращения Гёте из Швейцарии между ним и кружком молодых романтиков, объединившихся вокруг братьев Шлегель, установились новые отношения. Шлегели к тому времени уже приобрели славу литературных критиков, острых на язык и обладающих хорошим вкусом и чутьем. Старшего брата Августа Вильгельма Шиллеру удалось привлечь к сотрудничеству с «Орами», и именно Шиллер познакомил его с Гёте. Однако летом 1797 года Шиллер разорвал отношения с Августом Вильгельмом из-за его брата Фридриха, опубликовавшего язвительную рецензию на «Оры». В это же время, когда дружба с Шиллером дала трещину, братья с удвоенной энергией стали искать дружбы Гёте, которому весьма польстило их внимание. Апофеоза их преклонение перед Гёте достигло, пожалуй, в заявлении Фридриха Шлегеля о том, что французская революция, наукоучение Фихте и гётевский «Вильгельм Мейстер» составляют триаду главных тенденций уходящего столетия. Беспокойного и неуживчивого Фридриха Гёте не очень любил, несмотря на хвалебные тирады с его стороны, и однажды назвал его настоящим «репьем». С ним он общался меньше, чем со старшим братом Августом Вильгельмом. Тот уже несколько лет проживал в Йене, где во многом благодаря его жене Каролине в их доме часто собирались гости и где, по сути, сложился первый кружок романтиков. Среди его завсегдатаев можно назвать Тика, Фихте, Шеллинга, Новалиса. Фридрих был человеком вспыльчивым, его брат Август Вильгельм старался поддерживать репутацию рассудительного ученого и специалиста в области литературы. Гёте советовался с ним по вопросам метрического стихосложения и хвалил его переводы Шекспира. В «Анналах» за 1799 год он так пишет о своем общении с Августом Вильгельмом Шлегелем: «Ни одного мгновения не проходило в праздности, и сохранение взаимного духовного интереса можно было предсказать на многие годы вперед» [1286] .
1286
MA 14, 62.