Гёте. Жизнь как произведение искусства
Шрифт:
Историческим фоном этого самоутверждения воли к творчеству стала французская революция. Ко г д а все приходит в движение, искусство должно служить ориентиром и опорой в жизни. Шиллер делал ставку на культивированную свободу, Гёте – на очищенную и возвышенную естественность. Оба они возлагали на искусство большие надежды, с той лишь разницей, что Шиллер при этом думал о человечестве в целом, а Гёте – об узком круге любителей прекрасного. В том, что касается общественного влияния искусства, его ожидания были гораздо скромнее. «Нежная эмпирия» искусства, по его мнению, не могла противостоять естественному ходу вещей.
Смерть Шиллера разделила жизнь Гёте на две половины. Вместе с ней для Гёте закончился тот золотой век, когда искусство было для него не только самой прекрасной, но и самой важной составляющей жизни.
Глава двадцать шестая
Работа скорби после смерти Шиллера. Мимолетная страсть. Возвращение к «Фаусту». Долгий разговор с Генрихом Луденом. Катастрофа 14 октября 1806 года. Веймар разграблен и оккупирован. Гёте напуган и счастлив. Жизнь меняется. Встреча с Наполеоном в 1808 году
Впервые
1316
MA 14, 130.
1317
Там же.
1318
Там же.
С тех пор как умер Шиллер, наступило лето, а Гёте по-прежнему безвылазно сидел в своей каморке, погруженный в эту зимнюю пьесу, которая, казалось, так и звенела ото льда и мороза. Его терпение было на пределе, и в конце концов он отступился от задуманного. В дневнике за этот период остались лишь пустые, неисписанные страницы – впоследствии Гёте увидит в них свидетельство того «опустошенного состояния» [1319] , в котором он находился все эти дни.
Когда стало ясно, что попытки завершить «Димитрия» обречены на неудачу, улетучилась и иллюзорная атмосфера совместного творчества; теперь смерть друга предстала перед ним во всей своей ясности и необратимости. «Лишь теперь я почувствовал запах тления» [1320] . Прежде он никогда еще не испытывал столь сильной боли, как теперь. Кроме того, его терзало чувство вины, как если бы он сам окончательно и «без каких-либо почестей <…> замуровал» [1321] своего друга в склепе. Болью в сердце отозвалось в нем получение рукописи «Учения о цвете», которую Шиллер штудировал в последние дни своей жизни. Подчеркнутые пассажи снова порождали иллюзию, будто Шиллер продолжал оставаться его другом и сейчас, «находясь в царстве мертвых» [1322] . Он и теперь хранил ему верность, в то время как Гёте, как казалось ему самому, был не в состоянии поддерживать дружбу, невзирая на смерть.
1319
МА 14, с. 131.
1320
Там же.
1321
Там же.
1322
Там же.
Еще одна идея почтить память усопшего сценической постановкой тоже не была реализована. Гёте попросил Цельтера написать музыку к оратории [1323] , тот согласился, но не смог выполнить обещания, так как Гёте предоставил ему лишь несколько фрагментарных набросков. В эти дни он находился в состоянии оцепенения. Единственное, что он смог довести до конца, это написать «Эпилог к Шиллерову “Колоколу”» к вечеру памяти усопшего, который состоялся в Лаухштедте 10 августа 1805 года. На вечере были показаны отдельные эпизоды из «Марии Стюарт», после чего актеры прочитали со сцены «Колокол». В гётевском «Эпилоге» торжественный тон официальной панихиды сочетается с интонацией личной боли. Так, например, исполнены пафоса следующие строки:
1323
MA 20.1, 98 (1.6.1805).
Между тем в строках о заразительном энтузиазме Шиллера слышатся личная любовь и энтузиазм самого Гёте:
Его ланиты зацвели румяно Той1324
СС, 1, 268.
1325
Там же.
Актриса Амалия Вольфф, читавшая «Эпилог» со сцены, рассказывала впоследствии, как во время репетиций Гёте остановил ее на этих словах, взял ее за руку, закрыл глаза и воскликнул: «Я не могу, не могу забыть этого человека» [1326] .
Смерть Шиллера стала глубокой цезурой в жизни Гёте. Цельтеру он писал: «По совести, мне следовало бы начать новую жизнь», но для этого он, видимо, был уже слишком стар. Пока был жив Шиллер, какие у них были грандиозные планы! Реформировать театр, критиковать и воспитывать писателей, помогать художникам и облагораживать искусство – чего только не собирались они сделать вдвоем! Теперь все это вдруг отдалилось от него. «Я не заглядываю дальше ближайшего дня и делаю лишь всякое дело, какое непосредственно подступает ко мне, нисколько не думая о дальнейшем» [1327] .
1326
MA 6.1, 904.
1327
MA 20.1, 98 (1.6.1805).
Отныне Шиллер еще в большей степени, чем прежде, становится для него мерилом для оценки отношений с другими людьми. Это почувствовали на себе те, кто оказался у Гёте в гостях вскоре после смерти Шиллера. Так, первые две недели июня в доме на улице Фрауэнплан гостил вместе с дочерью высоко ценимый Гёте филолог-античник Фридрих Август Вольф. Оживленные беседы, веселые развлечения и обмен идеями – все это было, но стоило обнаружиться расхождению во мнениях – например, в том, что касается внутреннего единства античных произведений, от которого филологическая проницательность Вольфа обычно не оставляла камня на камне, как общение начинало тяготить их обоих. В своей области Вольф не допускал возражений, тем более от так называемых дилетантов. В этом отношении Шиллер вел себя совершенно иначе. С ним различия во мнениях лишь оживляли общение! «Идеалистическая направленность Шиллера, – читаем мы в “Анналах”, – могла, как ни странно, даже подпитывать мою реалистическую направленность, а поскольку по отдельности они все же никогда не достигали своей цели, то в конечном итоге они соединялись друг с другом в едином живом смысле» [1328] . Что ж, случай Вольфа был особенным – о его духе противоречия ходили легенды. Даже если человек принимал его точку зрения и излагал ее самому Вольфу несколько дней спустя, могло случиться так, что он клеймил ее как «величайший абсурд». В старости Гёте шутил, что однажды постарался избавиться от Вольфа на день раньше своего дня рождения, «потому что опасался, что в этот день он, чего доброго, станет отрицать, что я родился» [1329] . Вольф, безусловно, был тяжелым случаем, но его визит все же отвлек Гёте от грустных мыслей об умершем друге.
1328
MA 14, 132.
1329
Gesprache 3.1, 674, сноска (5.4.1824).
Рана, которую смерть Шиллера оставила в душе Гёте, не заживала еще очень долго. Еще зимой 1807–1808 года, когда Гёте страстно влюбился в Минну Херцлиб, приемную дочь йенского издателя Фромманна, он связывал эту мимолетную влюбленность со смертью друга. В неопубликованной записи в «Анналах» за тот год говорится о «тоске по умершему» и о том, что болезненная «утрата» Шиллера по-прежнему требует «компенсации». Так он объясняет для себя вспыхнувшую с невиданной силой «страсть» [1330] к Минне Херцлиб и добавляет, что она «не обернулась бедой» лишь потому, что он смог перенаправить требования своего сердца в русло сонетов, написанных в своеобразном состязании с Захариасом Вернером, известным поэтом и ловеласом.
1330
MA 14, 678.
Минне Херцлиб на тот момент было восемнадцать, она была хороша собой, но большим умом не отличалась. Гёте знал ее еще девочкой, на его глазах она превратилась в обворожительную девушку, лишенную какого-либо кокетства. Эта наивная красавица никого не оставляла равнодушным, ее называли «самой прекрасной из всех девственных роз» [1332] . Несмотря на свою общительность и разговорчивость, на окружающих она производила впечатление человека закрытого, что делало ее еще более привлекательной. Минну окружала атмосфера тайны. Гёте не устоял перед ее чарами, ухаживал за ней и Захариас Вернер. Продолжалась эта мимолетная страсть всего одну зиму, но, по-видимому, оставила след в душе Гёте, отразившись в образе Оттилии в «Избирательном сродстве». К слову, жизнь Минны закончилась так же печально, как и жизнь Оттилии. Она была очень несчастлива в браке, и ее разум погрузился во мрак безумия.
1331
СС, 1, 317.
1332
Bode, Goethes Liebesleben, 350.