Гетманские грехи
Шрифт:
Поручик, хотя и опоздавший, оказался настолько счастливым, что нашел себе место за одним из небольших столов, и притом в недалеком расстоянии от жены полковника Венгерского, которая ему всегда очень нравилась. Полковница была одной из всеми признанных красавиц при гетманском дворе, славившемся красотою своих дам. Рассказывают даже, что в последний свой приезд сюда князь Радзивилл, прозванный "пане коханку" за то, что он ко всем одинаково обращался с этими словами, – будучи в веселом настроении и взобравшись верхом на коне по ступеням театра, как уселся подле пани Венгерской, так и не отходил от нее во все время спектакля. Лицо прекрасной полковницы то и
Среди общего говора можно было разговаривать без стеснения. Венгерская спросила его:
– Где же вы, сударь, были вчера, что вас не было видно?
– Я должен был трястись верхом в Борок в усадьбу моей овдовевшей невестки, – отвечал Паклевский, – да это бы еще ничего, если бы я чего-нибудь добился! А то пришлось даром проехаться, потому что…
Потому что…
– Вы, должно быть, ездили утешать вдову, которая, вероятно, еще красива? – спросила Венгерская.
– О красоте ее я и не думал, даю вам слово, сударыня, – начал Паклевский, – хотя в свое время она была красива, этого нельзя от нее отнять.
– Да как же, – загадочным тоном отвечала полковница, – традиция о красоте панны Кежгайлувны сохранилась и до сих пор при дворе.
Слова эти, сопровождавшиеся недоброй улыбкой, очень заинтересовали поручика.
– Егермейстерша и теперь еще сохранила следы замечательной красоты и выглядит очень величественной, – прибавил он. – Я ездил к ней с утешением и с разумным советом отдать сына ее, очень красивого юношу, в войско, в чем сам гетман обещал мне протекцию.
Пока он говорил это, Венгерская так посмотрела на него и приняла такой не то любопытный, не то насмешливый, но в то же время полный таинственности вид, что удивленный Паклевский смешался и замолчал.
– Ну, и что же? Что? – спросила она.
– Женщина эта, милостивая государыня, имеет очень странные понятия: она и сына не отдает, и от протекции отказывается.
– Да что вы говорите! Вот ведь! – воскликнула Венгерская, улыбаясь своей загадочной улыбкой. – До того дошло дело!
Паклевский, не будучи особо проницательным, догадался, однако, по выражению лица и улыбкам Венгерской, что то, что для него было тайной в прежних отношениях брата и его жены к Белостоку, было известно Венгерской. Ему страшно любопытно было что-нибудь выпытать из нее, и он сказал:
– Хоть бы кто-нибудь объяснил мне, что это значит, что и брат мой, и невестка так дуются на гетмана, дорого бы я заплатил за это.
Он взглянул на Венгерскую, которая показала ему белые зубки, улыбнулась, покачала головой и сказала:
– Я ничего не знаю. Спрашивайте, сударь, у тех, кто бывал раньше при дворе, я тогда еще не бывала здесь.
Глаза ее ясно говорили, что она отлично знала обо всем, что тогда делалось, но все же поручил понял, что ему она ничего не скажет. Он обратил свое внимание на кусок серны, а когда начал пить за здоровье гетмана, гетманши и гостей, и загремели выстрелы из мортиры, – то, если бы даже ему и говорили что-нибудь, он все равно бы не услышал.
До конца обеда Паклевский довольно удачно занимал свою даму, забавляя ее грубоватыми комплиментами и остротами, которые, наверное, были менее солоны, чем те, которыми князь Радзивилл
А так как при этом все время приходилось пить за чье-нибудь здоровье, то вскоре Паклевский сделался таким веселым и смелым, что, в конце концов, полковница должна была вместе с другими женщинами выйти из-за стола. Он даже и не заметил, когда она исчезла.
Некоторые вставали из-за стола, другие присаживались на их место, образовались различные группы, и Паклевский сам не заметил, как он вслед за другими с бокалом в руке очутился в следующей зале, где играла музыка, и вино лилось рекой. Он почел своей обязанностью протискаться к самому виновнику торжества и был награжден за это тем, что гетман положил на минуту свою белую руку на его плечо.
Ни о каком разговоре не могло быть и речи в этом страшном шуме и гуле оркестра. Кто хотел быть услышанным, прикладывал своему собеседнику руки к уху и трубил в них изо всех сил.
Поручик не помнил, чтобы когда-нибудь в жизни ему было так весело, как в этот день: его рюмка, которую он то и дело опоражнивал, была каким-то чудом постоянно полна; знакомые и незнакомые подходили к нему и сердечно с ним обнимались. Лица, люди мелькали перед ним, как в волшебной сказке; проплывали мимо восхитительной красоты дамы, украшенные орденами сановники, величественные фигуры, усы и парики – все это розовое, лоснящееся, потное, счастливое и улыбающееся. Только удавалось Паклевскому остановить кого-нибудь, как тот уже исчезал, а на его месте оказывался другой. Ему казалось, что он стоял на одном месте, а между тем залы менялись, и каким образом он очутился на террасе в саду – этого он уж решительно не мог сообразить.
Но здесь, опершись о колонну, обвеянный свежим воздухом, он почувствовал себя так, как будто доплыл до гавани.
И так ему было хорошо.
Сзади него, в темном углу, шел разговор, отрывки которого долетали до его слуха.
Он не мог хорошенько разобраться в нем, потому что ему казалось, что в такой день все должно было звучать во славу виновнику торжества. А, между тем, до него, как нарочно, доходили особенно неблагоприятные для гетмана отрывки.
– Великолепно, слов нет! Только бы было прочно и не рухнуло.
– Пир Сарданапала, а в конце концов – груды развалин!
– Пусть себе перепьются, тем выгоднее для тех, кто трезв!
– Прелестная, великолепная гетманша, но она ему супруга – для представительства, а не для сердца. Мокроновский – ее адъютант!
Раздался смех.
– И как же это превосходно устроено, потому что графиня через него знает обо всем, а через нее – канцлер и воевода.
– Лучшего надзора и не надо!
– А приличия соблюдены. Гетманша собирает дань поклонения, до которого она так падка, а старик по-прежнему припрятывает у себя гурий.
– Ну, теперь уж ему мало от нее удовольствия! – прибавил другой голос.
Паклевскому захотелось увидеть лица тех, которые осмелились так отзываться о хозяевах, но прежде чем он оглянулся и разглядел что-нибудь во мраке ночи, все исчезло и разговор оборвался.
Он услышал только крики:
– Vivat Jan Kracowski!
Пора уж было идти в театр: Паклевский догадался об этом по тому, что вся толпа двинулась в ту сторону. И вот, вмешавшись в этот человеческий поток и предоставив ему свою судьбу, Паклевский поплыл вместе с другими. Люди шли такими густыми колоннами, что он, хоть и спотыкался о ступени, упасть не мог. В театре, стиснутый со всех сторон и только выставив локти, в виде защиты от неприятеля, поручик мог вдоволь налюбоваться зрелищем, какого ему не приходилось видеть никогда в жизни.