Гибель 31-го отдела
Шрифт:
— И от этого вы ожесточились?
— Скорее отупел.
— Но вы испытывали ненависть к своей новой службе? Концерну? Его шефам?
— Ничуть. Если вы так подумали, значит, вы не поняли меня. Ибо со своей точки зрения они действовали в строгом соответствии с логикой: чего ради они стали бы отказываться от такого доступного триумфа? Представьте себе, что генерал Миаха во время сражения за Мадрид позвонил генералу Франко и спросил у него: “Не хотите ли по дешевке откупить у меня мою авиацию? Уж больно много она жрет бензина”. Это сравнение вам что-нибудь
— Ничего.
— Впрочем, оно не совсем точно. Ну что ж, тогда я дам вполне однозначный ответ на ваш вопрос: нет, я не испытывал ненависти к издательству ни тогда, ни позже. Ко мне даже неплохо относились.
— И все же уволили?
— На самых гуманных условиях. К тому же учтите, что я сам их на это спровоцировал.
— Чем?
— Я умышленно злоупотребил их доверием, так это у них называется.
— Как?
— Осенью меня послали за границу собирать материал для серии статей. Статьи должны были представить целую человеческую жизнь, путь человека к почестям и богатству. Речь шла об одном всемирно известном артисте телевидения, об одном из тех, которыми без конца пичкают публику во всех передачах. Предыдущие годы я только тем и занимался, что писал гладкие, красивые биографии известных людей. Но впервые меня откомандировали для этой цели в чужую страну.
Он улыбнулся все той же чуть заметной улыбкой и забарабанил пальцами по краю стола.
— Моя знаменитость, мой герой родился в социалистической стране, одной из тех, чье существование тщательно замалчивается. Я даже думаю, что наше правительство до сих пор ее не признало.
Он взглянул на Иенсена пытливо и грустно.
— И знаете, что я сделал? Я написал серию статей, где подробно и доброжелательно проанализировал политику и культурный уровень этой страны, сравнил их с нашей обстановкой. Мои статьи, конечно, так и не увидели света, да я и не ждал этого.
Он смолк ненадолго, потом, нахмурив брови, продолжал:
— А самое забавное, что я до сих пор не знаю, зачем я это сделал.
— Назло?
— Возможно. Но до сих пор, много лет подряд, я ни с кем не беседовал на эту тему. И не знаю, с чего я вдруг сейчас разговорился об этом. Во всяком случае, ни о чем таком я не думал. Проработав в издательстве с полмесяца, я потерял интерес ко всему на свете, после чего начал писать то, что они хотели, страницу за страницей. Сначала они действительно относились ко мне серьезней, чем я того заслуживал. А потом убедились, что я вполне безопасен и могу быть отличным винтиком в их большой машине. Тогда — и лишь тогда — они подумывали о том, чтобы перевести меня в особый отдел. Вы, верно, о нем и не слыхали?
— Нет, слыхал.
— Его можно назвать иначе — тридцать первым отделом. Он считается, у них одним из главных отделов. Почему — не знаю. Говорят о нем редко, деятельность его проходит в условиях строжайшей секретности. Они занимаются каким-то планированием. На нашем профессиональном жаргоне их называют “макетная группа”. И вот меня совсем уже было надумали перевести в тридцать первый, но потом, должно
Он рассеянно провел пальцами по краю чашки.
— Тут я вдруг выкинул этот фортель. Ну и удивились же они!
Иенсен кивнул.
— Видите ли, я понимал, что больше ничего не смогу написать, и мне нестерпима была мысль, что последние строки, которые выйдут из-под моего пера, будут приторной и лживой стряпней на тему о каком-то прохвосте, будут восхвалением негодяя, который зарабатывает миллионы своим уродством и безголосьем, который разъезжает по свету и устраивает дебоши в притонах для педерастов.
— Последние строки?
— Ну да. Я выдохся. Я и раньше понимал, что исписался до конца и больше ни на что не способен. Это сознание вдруг нахлынуло на меня. Со временем я подыщу себе какую-нибудь другую работу, все равно какую. Для журналиста не так просто подыскать другую работу: мы ведь, по сути дела, ничего не умеем. Но и это уладится, в наши дни совсем не обязательно что-нибудь уметь.
— А на какие средства вы живете?
— Издательство обошлось со мной очень милостиво. Они сказали, будто давно заметили, что я исписался, выплатили мне жалованье за четыре месяца и отпустили с богом.
— И даже вручили диплом?
Рассказчик удивленно взглянул на Иенсена.
— Вручили. Смешно, правда? А вы откуда это знаете?
— Где ваш диплом?
— Да нигде. Я мог бы, конечно, напеть вам, что, мол, разорвал диплом на мелкие кусочки и выбросил их с тридцатого этажа. Но если говорить по правде, я самым прозаическим образом выкинул его, прежде чем покинуть издательство.
— Вы его хоть скомкали?
— А как же? Иначе он не влез бы в корзину для бумаг. Он, сколько мне помнится, был довольно большого формата. А почему вы об этом спрашиваете?
Тут Иенсен задал еще четыре вопроса.
— Это ваша постоянная квартира?
— Как я уже вам говорил, я живу здесь со дня сдачи дома в эксплуатацию и намерен жить, пока не отключат свет и воду. Теперь здесь стало даже лучше, чем прежде. Соседей никаких, и поэтому не приходится страдать от немыслимой звукопроводимости.
— Почему особый отдел называется тридцать первым?
— Он помещается на тридцать первом этаже.
— Разве там есть тридцать первый этаж?
— Да, на чердаке, над редакциями массовых выпусков, под самой крыше. Лифт туда не ходит.
— А вы там бывали?
— Ни разу. Большинство сотрудников вообще не знает, что он существует.
На прощанье хозяин сказал:
— Я сожалею, что так разговорился. Когда для скорости перескакиваешь с пятого на десятое, все выглядит наивно и запутанно. Но вы настаивали… И еще, самое последнее: вы до сих пор меня в чем-то подозреваете?
Иенсен уже вышел на площадку и ничего ему не ответил. А хозяин стоял в дверях. Лицо его не выражало беспокойства — только равнодушие и бесконечную усталость.