Гибель адмирала Канариса
Шрифт:
Канарис всегда старался выдерживать свою службу в пределах характеристики, выданной ему в свое время командиром крейсера «Бремен». Именно на борту этого корабля Вильгельм отправился в свой первый трансатлантический рейс к берегам Латинской Америки и в сентябре 1908 года получил первый офицерский чин — лейтенанта, сопровожденный рекомендательной характеристикой: «Хорошая военная подготовка и умение ладить с людьми дополняются скромностью, послушанием и вежливостью». Иное дело, что младший комсостав и матросы очень быстро обнаружили у Канариса омерзительное пристрастие к подслушиванию и подглядыванию, поэтому ко вполне сносному прозвищу Маленький Грек вскоре прилипло
Зато в этом походе Вильгельм почти в совершенстве овладел испанским, основательно дополнившим его прекрасное знание английского и вполне сносное — французского и русского языков. Прилежание Канариса в изучении испанского и умение — в роли помощника и переводчика командира крейсера — смягчать суровость переговоров настолько расчувствовали президента Венесуэлы, что перед отходом судна от берегов страны тот наградил молодого офицера орденом Боливара V степени, предрекая ему при этом погоны адмирала и предлагая перейти на службу во флот Венесуэлы.
…Тогда лишь после массы всяческих приключений Канарису удалось добраться до Мадрида, установить там связь с военно-морским атташе Германии и стать офицером германской разведки, работающим в Испании под дипломатической крышей. Но дело не в этом. И вообще, побег из Чили после гибели «Дрездена» — не те воспоминания, к которым можно прибегать всуе; Канарис всегда относился к ним с особым душевным трепетом. Что же касается Амиты…
Там, в Мадриде, весной 1917-го, он и познакомился с этой женщиной, отбив ее — причем в буквальном смысле, в жестокой драке, — у одного испанского морского офицера. Потом эта женщина долгое время была не только его любовницей, но и своего рода агентом. В ее сельском доме неподалеку от Мадрида Канарис, бывало, отсиживался; зализывал свои мужские неудачи у тогда еще прекрасных ножек Амиты; благодаря ее красоте налаживал связи с высокопоставленными испанскими чиновниками.
А знакомство их началось с того, что, сидя в припортовом ресторанчике, Канарис услышал, как за соседним столиком Амита описывала своему знакомому офицеру красоты родных Канарских островов. Очевидно, пыталась соблазнить моряка их прелестями, чтобы вернуться туда вместе с мужем. Вот тогда-то Канарис и вспомнил о том, откуда происходит его фамилия.
Амита даже не подозревала, что, пытаясь завлечь в сети испанского офицера, она на самом деле завлекает германского, на которого — невысокого росточка, худощавого, с довольно невыразительной внешностью — поначалу вообще не обратила внимания.
Когда в Испании началась гражданская война, Канарис, благодаря одному из своих агентов, сам разыскал Амиту и помог ей перебраться в Берлин через Португалию. Вот уже много лет она живет в купленном для нее домике, неподалеку от виллы Грюневальд, по-прежнему одинокая и на удивление быстро стареющая.
— Вам, как всегда, яичный глинтвейн? — донесся до адмирала голос Амиты.
— Как всегда.
— И подавать в «каюту»?
— Я же сказал: как всегда.
— Как же раздражительны вы стали, мой адмирал! — жалостливо и почти капризно молвила Амита,
— Вы не правы, — стойко возразил он. — Ни тени раздражения в моем голосе не проскользнуло.
— В голосе — да, поскольку вы все еще достаточно воспитаны, — всякий раз, когда Амита волновалась, ее испанско-канарский диалект становился вызывающе резким. — Но я-то чувствую, мой адмирал, я все чувствую…
Состарилась… Кто бы мог поверить, что когда-то она способна была пленять мужчин с первого взгляда и надолго привораживать к себе после первого же пылкого объятия? Вернуть бы теперь хоть одну из тех былых ночей! Хотя… стоит ли возвращать то, что давно угасло и померкло?
Впрочем, о жене ему тоже вспоминать не хотелось. Эрика была слишком холодна и свободолюбива, чтобы сохранять к своему серому, невзрачному мужу хоть какие-то чувства. К тому же, в отличие от многих других женщин их круга, притворяться влюбленной или хотя бы терпящей своего мужа она не хотела, а играть была не способна. Что же касается самого Канариса, то, несмотря на возраст, он все еще оставался слишком закомплексованным, чтобы чувствовать себя достойной парой рядом с красавицей женой, и слишком ревнивым, чтобы прощать ей холодность и любовные прегрешения. Единственное достоинство Эрики заключалось в том, что она не предавалась публичным скандалам, сотворяя хоть какую-то видимость семейного благополучия.
12
Неслышно появилась Канария, остановилась у него за спиной и потерлась подбородком об основательно поседевшую голову. За многие годы общения адмирал привык к ее языку жестов, на котором подобное потирание могло означать только одно: «Не надо воспоминаний, они лишь ранят душу». Оно оказалось очень своевременным: старый шпион-моряк как раз вспоминал об унизительном отвержении его Эрикой сразу же после побега из римской тюрьмы, где его ждала высочайшая из шпионских наград — виселица.
Совершив этот изумительный по своей дерзости побег и прибыв домой, он неосторожно взглянул на себя в трюмо рядом с удивительно похорошевшей, зрелой красавицей-женой. Вильгельм и в лучшие свои годы старался не заглядываться на себя в зеркало, брезгливо презирал свои фотографии и убийственно ненавидел любые, пусть даже самые лестные комплименты по поводу того, как прекрасно он выглядит и как задушевно они с Эрикой смотрятся рядом. Знал: если они и смотрелись, то лишь в том смысле, что рядом с ним, маленьким, хлипким заморышем, жена выглядела еще стройнее и величественнее. Причем самое ужасное, что гордиться обладанием такой женщиной Канарис так и не научился.
А ночью невообразимо соскучившийся по ее телу беглец из-под петли вдруг явственно ощутил, что женщина не только не «голодна» — она сексуально пресыщена, а прикосновения супруга лишь раздражают ее. Впиваясь пальцами в плечи жены, он пытался овладеть ей, как уличный насильник — дворовой шлюхой; но вместо того чтобы смягчить его натиск ласковым словом и податливостью, Эрика попыталась грубо оттолкнуть от себя мужа, сбросить его со своего тела и соскользнуть с брачного ложа.
В течение своей супружеской жизни они множество раз проходили через подобные стычки, конфликты, истерики. Причем истерики в основном его, Вильгельма, — с обвинениями жены в супружеской неверности, унизительными угрозами и столь же унизительной предутренней мольбой о прощении и клятвами верности. После которых Эрика иногда с королевской милостью снисходила до того, что подавала ему свое тело, как милостыню юродивому.